– Морэ, да я ж из табора не отлучался вовсе…

Старый цыган, словно ничего не услышав, закряхтел, вновь склонился над своим сапогом, и Мардо тут же опомнился. Выругался грязно, зло, сквозь зубы, бросил разобранный наган, вскочил и, не оглядываясь, ушел в шатер. Настя медленно взялась за голову, всхлипнула. Забытая похлебка бешено бурлила в котелке. Мери подхватила было упавшую из рук Насти на траву ложку и увидела вдруг, что Сенька, приподнявшись в траве, улыбается – широко и весело.

«Что ты?..» – одними губами испуганно спросила она.

Сенька взглядом показал ей на что-то за ее спиной, Мери обернулась – и увидела, что из глубины шатра на нее в упор смотрят карие, еще мутные после забытья глаза красного командира.

Девушка вскочила, но Сенька успел первым. Одним могучим прыжком он покрыл расстояние между костром и палаткой и, упав на колени рядом с раненым, спросил:

– Товарищ комроты, Григорий Николаевич, узнаете меня?

Пересохшие губы Рябченко дрогнули.

– Смоляков? Цыган, это ты? Но… откуда?

– Вы молчите покудова, – сурово распорядился Сенька. – С того света выбрались с божьей помощью – вот и отдыхайте. Опасности никакой, белых нет, вас не продадут. Только разговаривать не надо.

– Постой… Смоляков, но как же… – Раненый попытался приподняться, но тут же по его лицу пробежала судорога, и он рухнул на подушку.

– Лежите, говорят вам! – заорал Семен. – Даром, что ли, мы с вами мучились?! Пить хотите? Вот и пейте! Меришка, подай…

Она метнулась к ведру, черпнула кружкой теплой воды. Сенька принял кружку, лишь на миг накрыв ладонями пальцы Мери, но от этого прикосновения руки ее задрожали так, что кружка накренилась, и вода побежала прямо на рубаху Рябченко. Но они оба не заметили этого. Семен, неловко наклонившись, целовал пальцы Мери, чудом удерживавшие кружку, а девушка, не в силах отстраниться, только шептала:

– Что ж ты делаешь, господи, глупый, что ты делаешь… Увидят, боже мой… Ой, вода же льется… Сенька, милый, не нужно… Я же уроню…

Но не было сил даже шептать – так близко были эти горячие черные глаза, так обжигало пальцы неровное, хриплое дыхание, так кружил голову знакомый запах полыни и лошадей…

– Меришка! – послышался снаружи голос Насти. Девушка вскочила. Ткнула в руки Семену полупустую кружку и опрометью выбежала из шатра. Кубарем скатилась к речонке, с разбега влетела в нее по пояс, окунулась с головой и, лишь почувствовав, как сходится над ней, приподнимая прохладным потоком волосы, желтая вода, пришла в себя. С шумом вынырнув на поверхность, Мери запрокинула голову. Над ней было вечернее небо с двумя яркими низкими звездами. Чуть поодаль бродили по мелководью кони. Сенькин вороной, увидев Мери, неспешно подошел к ней и ткнулся мордой в плечо.

– Вот ведь два сапога пара с хозяином… Уйди, бессовестный! – пробормотала со смехом Мери, отталкивая лошадиную морду. И только сейчас поняла, что, смеясь, еще и плачет и вместе с речной водой по щекам, соленые, теплые, бегут слезы. Она решительно протерла лицо ладонями, выбралась на берег, отжала волосы, подол юбки и медленно пошла к табору, откуда уже доносились голоса вернувшихся женщин.

Ночью Мери внезапно проснулась: из-за полотнища шатра слышались негромкие голоса. Недоумевая, она приподняла голову. Снаружи, у едва тлеющих углей костра, облитые со спины луной, отчетливо угадывались два мужских силуэта. Несколько минут Мери прислушивалась к разговору. Затем, оглядевшись, осторожно подползла через весь шатер поближе.

– …я, может статься, и не святой. Но когда я своих сдавал? Скажи – когда?! Было такое хоть раз?! Хоть один?! – Голос Митьки был хриплым, злым. Мардо сидел спиной к шатру, и лица его притаившаяся за пологом Мери не видела. – И пусть эта ваша раклюшка язык привяжет, не то вырву ей его! Что она вовсе в таборе делает – не пойму! Поналезло к цыганам швалья всякого…

– Что тебе до Меришки? – неторопливо спросил дед Илья, наклоняясь к углям и шевеля их палкой. Вверх взметнулся сноп искр, и девушка увидела жесткий профиль старого цыгана. На Митьку он не смотрел, всецело, казалось, поглощенный пляской искр в ночном воздухе. – Бегает девочка, никому не мешает. Уж все, кроме тебя, и забыли, что она раклюшка. Цыгане вон ее замуж брать хотят – не идет, глупая, дожидается кого-то.

– Знаю я, кого она дожидается…

– Ну, это, положим, не твое дело. И на девку ты зря дерьма не лей. Она, промежду прочим, верно говорила: кто угодно нынче донести может. С чего ты взял, что про тебя сказано было? Или на воре шапка горит?

– Ну вот что я тебе скажу, морэ!.. – вскочил Мардо.

– Что? – Илья невозмутимо смотрел в огонь. – Ты давай, чаво[28], говори… а лучше спать иди, время позднее. Луна вон уж садится.

Митька стоял не двигаясь. До Мери отчетливо доносилось его тяжелое, неровное дыхание. Казалось, он в самом деле вот-вот уйдет. Но минуту спустя Мардо медленно опустился на прежнее место. Некоторое время оба цыгана молчали. Молчала, боясь вздохнуть, и Мери.

– Послушай, Илья, я человек вольный. Как хочу, так и живу. И всегда так было, мне по-другому неинтересно.

– Ну, это я знаю.

– Но на цыган я беды никогда не наводил. Скажи, было хоть раз, чтобы из-за меня солдаты, полиция в табор приходили? Чтоб меня искали? Было или нет?!

– Не было.

– А кто вас зимой на Живодерке от лолэн[29] спасал – не запамятовал?

– Помню.

– Так какого ж черта?!. Или мне на иконе забожиться?!

Тишина. Мери не сводила глаз с лица Ильи, но тот, казалось, ничего не замечал, кроме стреляющих искрами под его палкой углей костра.

– Что ты от меня-то хочешь, чаво? Всю душу уже вымотал… Я про тебя слова худого не говорил. И Меришка не говорила. На иконе божиться тебе не в чем… да и что тебе икона? Ты у самого Христа руку поцелуешь – и сбрешешь. Слава богу, мать твоя не дожила, не увидела всего этого…

Митька вдруг ударил кулаком по земле. Удар пришелся по тлеющей головешке, искры брызнули в стороны.

– Илья! Да чтоб мне воли не видать! Я не сдавал цыган! Ты же сам видел, я безвылазно в таборе сидел, шагу в сторону не делал! И все наши это видели!

– Ну и чего ты тогда вскидываешься?.. Иди-ка, чаво, лучше спать. Без тебя напастей будто мало… Вот ты все на Меришку гавкаешь – а что бы сегодня с нами сталось, кабы не она да не Динка?

Митька молча, ожесточенно тер о штаны обож-женный кулак.

– Может, всамделе уйти мне? – наконец сквозь зубы спросил он.

– Как знаешь. Я плакать не стану. Я и вовсе не пойму, что ты столько времени при таборе делаешь. Шел бы себе на Москву, назад…

– Угу… Чтоб меня там лолэ к стенке поставили за то, что я четверых ихних грохнул…

– Ну так в Питер ступай. Аль еще куда, городов, что ль, тебе мало? Воровать негде стало? Раньше-то, поди, долго не думал… Только прямо завтра не уходи, погоди день-другой, а то наши и вправду чего не то подумают… Юльку-то свою с собой не заберешь?

– На черта она мне?

– Ну и слава богу. Ей здесь лучше. Все, ступай.

Митька встал, исчез в потемках. Вскоре поднялся и Илья. Понимая, что он сейчас войдет в шатер, девушка кубарем откатилась на свое место, бухнулась на перину и притворилась спящей.

Ни Мери, ни цыгане так никогда и не узнали, откуда взялся на дороге казачий разъезд и кто рассказал казакам о красном командире. Сошлись на том, что, возможно, среди хуторских все-таки нашелся кто-то, кому коммунисты «поперек глотки стояли». Заподозрить в этом Митьку никому и в голову не пришло, и Мери почувствовала даже некоторое облегчение. Несмотря на невыносимое, почти физическое отвращение, которое внушал ей Мардо, обвинять его напрасно в смертном грехе княжне не хотелось.

Наутро Митька исчез из табора. Мери обрадовалась было, что навсегда, кинулась к Дине – осчастливить новостью и пересказать услышанный ночной разговор. Но подруга, ушедшая из шатра до рассвета «добывать» и вернувшаяся к полудню усталой и злой, только отмахнулась:

– Уйдет он, как же… Этому плюнь в глаза – все божья роса. Вон и рыжий его пасется, куда Мардо без него денется? Явится к ночи, чтоб он сдох…

– Много взяла? – сочувственно спросила Мери, заглядывая в торбу подруги.

– Много… – Дина ожесточенно швырнула торбу на перину. – Полсухаря, пол-луковки да «пошла прочь, побируха, самим жрать нечего!». Господи, как мне это все осточертело, Меришка! Вот скажи, отчего столько людей вокруг мрет, а я все живу да живу?! И ведь даже не утопишься теперь! Люди же скажут – Сенька жену довел, силой за себя взял, а она через это руки на себя наложила! Как я ему такое сделаю…