– Весь день коту под хвост пошел, ромнялэ, – грустно сказала Ульяна. – Помочь гаджам помогли, а в торбу ничего не положили. Дети в таборе целый день голодные… И мужики… Сейчас всем табуном от них кнута-то и схватим!
– У меня кус сала есть, – устало откликнулась из темноты Копченка. – И картошка, и пшенки малость… Я на кухне у них покрутилась, мне отсыпали.
– А это-то откуда?! – поразилась старая Настя, увидев тускло блеснувшую в Юлькиных руках бутыль.
– У доктора отлила потихоньку… – усмехнулась Копченка. – У него этого там много…
– Вот бедовая! – покачала головой Настя. – Не заметил доктор-то?
– А… До меня ему, что ли?.. И табачок вот есть немножко, я по палатам побегала, погадала, всем сейчас надо-то… Авось подобреют мужики наши!
– Золото ты у нас неразменное! – искренне произнесла Настя, обнимая невестку за плечи. – В каждую б семью по такой добисарке – цыгане горя бы не знали!
– Вот ведь дела, вот ведь дела на свете творятся, ромнялэ… – задумчиво протянула Ульяна, поглядывая на черное, беззвездное небо и ежась от частых ударов дальних орудий, от которых, казалось, содрогалась земля под ногами. – И ведь правда все истинная, Динка же на иконе при всех нас забожилась! А как она в гаджа того вцепилась, а?! Меня аж слеза прошибла, никогда я эту ледышку такой не видела! Мать-то ее знала? Как думаете? И где Динка этого гаджа только подхватила? В Москве, поди, еще?
– Знамо дело, что в Москве! Раз он брат Меришкин!
– Эх, вот ведь жаль, что Меришка сама в больничке осталась! Она бы все как есть нам рассказала!
– Рассказала бы, жди! – фыркнула Симка. – У нее там брат кровный нашелся, с того света, считай, вернулся, чудо небесное… а ей только с тобой балясы разводить! Заняться будто теперь нечем больше!
– Уедет ведь наша Меришка… – вдруг горько вздохнула Брашка. – Уедет с братом за море… Конечно, с братом-то лучше, все родная кровь, уже не сирота… А кто нам теперь будет сказки про мертвяков рассказывать?
– Дуры вы дуры, одна чепуха на уме! – хмыкнула Ульяна. – Вы вот что мне лучше скажите – кто ж тогда нашу Динку в Смоленске весной ссильничал? Кто?! Если не Сенька-то? Парень чужой грех покрыл, уж теперь-то ясно… знал, видно, откуда-то про Динку с гаджом… Да и все мы чуяли, что неладно там, только ведь не знали ничего… Но кто-то же ее, бедную, тогда обидел?
– Может, они с Сенькой это нарочно? – неуверенно предположила одна из молодых женщин. – Ну… чтоб цыгане поверили скорей?
– Что – нарочно? Морду Сенька ей разбил нарочно? Всю одежу порвал?! – напустилась на нее Ульяна. – Ты что, не помнишь, какой он Динку тогда на двор ввел? Лоскута живого на девке не было! Битая вся сверху донизу! Плакала – остановиться не могла! Нет, чаялэ, так не притворишься, все правда было!
– Кто-то другой это сделал! – объявила Танька. – Вы слышали, слышали, как она сказала: «Если бы не Сенька, так я б уже в могиле была»? Значит, кто-то с ней это сотворил, и Динка уж руки на себя наложить хотела! Или тот, другой, ее убить пытался, а Сенька не дал!
– Кабы знать – кто… – вздохнула Ульяна. – Вот скажите мне, чего эта дура Динка молчала, а? Уж цыганам могла б сказать, братьям! Они того ирода за сестру убили бы запросто! Нет, девки, не пойму я ничего… Врала она нам, что ли?
– На иконе-то? – укоризненно сказала Брашка. – Как это можно?
– А, ей теперь что… Уедет завтра – и никого нас боле не увидит, чего бояться?
– А Бог на небе? От него тоже уедет?!
– Хватит вам, дурищи, – раздался вдруг из темноты мрачный голос старой Насти, и цыганки смолкли как по команде. – Ей-богу, языками мелют, будто не устали… Динка чистую правду сказала. И про себя, и про этого гаджа, и про Сеньку нашего. Я знаю. И всегда знала. Мне-то поверите или тоже на иконе забожиться?
– Тетя Настя, а… – осторожно, запнувшись, начала Брашка. – А кто Динку в Смоленске тогда… ты тоже знаешь?
– Нет, – отрезала старуха. Краем глаза она видела, как горят из темноты, словно кошачьи, широко открытые глаза Юльки. – Никто не знает. И теперь уж не узнает. Да и ни к чему вам.
– А почему?.. – начала было Ульяна.
Но старая цыганка взглянула на нее так, что у той по спине побежал холодок, и повторить вопрос она не решилась. В молчании цыганки пошли по пустым темным улицам. И никто ни о чем не спросил, когда старая Настя вдруг распорядилась:
– Вы ступайте, девки, а у меня тут в городе еще дело есть. Деду моему скажите, что утром буду, пусть не беспокоится.
После полуночи небо над Керчью неожиданно прояснилось. Тучи разошлись, освободив чистую фиолетовую полосу с тонким, склонившимся над заливом месяцем. В офицерской палате, отгороженная книгой, горела свеча, которая уже совершенно оплыла и вот-вот грозила погаснуть, хотя рыжий Гулько, дремавший на полу у порога, уже несколько раз поднимался и заботливо очищал пальцами тонкий фитилек. На всех койках спали, в углу кто-то скрипел зубами, хрипло ругался во сне. Слабый лучик месяца, проходя сквозь пыльное стекло, тянулся через подоконник к койке полковника Дадешкелиани. Тот спал, спокойно и беззвучно, и лунный свет четко очерчивал в темноте его запрокинутый профиль.
Скрипнула дверь, вошла Дина. По ее походке видно было, как страшно, смертельно она устала. Гулько поднялся ей навстречу.
– Что ты встаешь, сиди! – чуть слышно сказала Дина, подходя к койке Зураба. – Ну, как он, Федор? Как дышит? Жара нет?
– Как есть спит спокойно, Надежда Яковлевна! – заверил Гулько.
– Ничего не просил? Не бредил? Доктора не звали?
– Да вы не беспокойтесь… В лучшем виде спит, оно и слава богу… Чего не спать, когда можно? Трое суток, почитай, в седле-то…
Но Дина все же склонилась над спящим, потрогала его лоб. Облегченно вздохнув, отошла к дальней койке, на которой стонал другой раненый, дала ему попить из чайника, осмотрела повязку и лишь после этого присела на край койки Зураба.
– Вы бы, Надежда Яковлевна, тоже поспали, – озабоченно произнес Гулько. – Какую ночь уж тут с ног сбиваетесь?
– Вторую. Хотя, подожди… Уже третью. Да, ты прав. – Дина слабо улыбнулась. – А знаешь, спать совсем почему-то не хочется.
– Это от восторгу, – уверенно заявил Гулько. – Этакое счастье на голову упадет – так какой уж тут сон…
– Но как же это возможно, как возможно… – медленно выговорила Дина, не сводя глаз с лица спящего Зураба. – Понимаешь, зимой мне рассказали наверное, рассказал верный человек, тоже дроздовец, дворянин… Его уже нет, царство ему небесное… Он сказал, что Зурико был убит в атаке, зарублен красными под…
– Под Бесскорбной, – закончил за нее Гулько. – Верно, так все и было.
– Но как же?..
– Вы ж сами видите, на нем места живого нет! Весь как есть изрублен был, долго не давался нашим-то…
– Вашим?..
– Ну да ж! Я тогда еще при красных воевал, от атамана Каледина к ним попал, полстаницы нашей, вся голота, у них крутились, – не спеша растолковал Гулько и, заметив ужас в глазах Дины, чуть заметно усмехнулся. Помолчав, продолжил: – Слышу, после атаки наши кричат: белого полковника зарубили! Мне интересно стало глянуть, подъезжаю, вижу – а то ж наш поручик Дадешкельяни, у коего я в германскую в денщиках бегал! И ничего не дохлый, а очень даже еще дышит! Хоть и в кровянке сплошь и по всему видать, что кончается! Ну, тут я умную личность себе сделал и гуторю ротному командиру: «Товарищ Антонов, я этого полковника знаю, служил у Каледина при нем, очень важный чин у белых, много чего знает, так что даже и слава богу, что жив еще. Он вам все как есть расскажет – и про дислокации, и про орудия, и про расположения частей…» Вру как сивый мерин, потому что думаю – не зарубили б его до смерти, пленных-то мы тогда никаких не брали, тягость только лишняя… Ну, видать, хорошо я врал, поверили. И велели мне раненого в обоз волочить да перевязывать. Я так и исполнил, а ночью мы с господином полковником и оторвались с богом!
– Но как? Куда?! – всплеснула руками Дина. – Он ведь был при смерти!
– Точно так, был, – охотно подтвердил Гулько. – Я его поперек седла положил. Мой аргамак сильный был, вывез, слава угодникам, и еще одну лошадь я в смену взял. Ночь проскакали, и навстречу – ни разъезда, ни цепей, все после боя отдыхали, а ночь-матка безлунная, покрыла нас… Через Уруп на рассвете переправились, я в лозняке господина полковника сгружаю – дай, думаю, гляну, может, уж мертвый… Смотрю – мать честная, дышит! Пять дней я с ним в камышах на острову просидел, потому – места мне знакомые, в лагеря мы туда ходили. А на шестой день Зураб Георгич уж верхом уселся, и подались мы с ним на Кубань до генерала Бабиева.