В рамке также были фотографии моего двоюродного брата Синклера. Десятки фотографий. Синклер с первой пойманной им форелью, Синклер в килте, перед тем как отправиться на какой-то праздник. Синклер в белой рубашке, капитан команды по крикету в подготовительной школе. Синклер катается на лыжах; Синклер за рулем своего автомобиля; в бумажном колпаке на какой-то новогодней вечеринке, немного подвыпивший. (На этой фотографии он стоял в обнимку с какой-то симпатичной темноволосой девушкой, но я расставила снимки так, что ее не было видно.)
Синклер был сыном брата моей матери, Эйлвина. Эйлвин женился — слишком рано, как все говорили, — на девушке по имени Сильвия. Семья не одобряла его выбора, и к несчастью, опасения родных оказались вполне обоснованными, ибо, родив своему юному мужу сына, Сильвия внезапно оставила их обоих и ушла к мужчине, который продавал недвижимость на Балеарских островах. Немного оправившись от потрясения, все сошлись во мнении, что это, вероятно, только к лучшему, особенно для Синклера, которого отдали на попечение бабушки и вырастили в «Элви», где он ни в чем не нуждался. Мне лично всегда казалось, что Синклеру доставалось все самое лучшее.
Его отца, моего дядю Эйлвина, я не помнила совсем. Еще когда я была очень маленькой, он уехал в Канаду. По логике вещей, он должен был время от времени навещать своих мать и ребенка, но при мне, по крайней мере, он никогда не приезжал в «Элви». В детстве единственное, чего я хотела от дяди, — это чтобы он прислал мне индейский головной убор. За годы я раз сто, наверно, тем или иным способом намекала на это, но безрезультатно.
Итак, Синклер рос под присмотром моей бабушки. И я, сколько себя помню, всегда была в большей или меньшей степени влюблена в него. На шесть лет старше меня, он был для меня своего рода наставником, невероятно мудрым и бесконечно храбрым. Он научил меня привязывать крючок к леске, выделывать акробатические трюки на трапеции и подавать мяч в крикете. Мы плавали вместе и катались на санках, разводили костры, хоть это и было запрещено, построили шалаш на дереве и играли в пиратов в протекающей старой лодке.
Уехав в Америку, я первое время регулярно писала ему, но он почти никогда не отвечал, и это в конечном счете отбило у меня всякую охоту посылать ему письма. Вскоре наша переписка свелась к открыткам с поздравлениями на Рождество, запискам в пару слов на дни рождения, а новости о Синклере я узнавала от своей бабушки и также от нее получила фотографию с новогодней вечеринки.
После того как умерла мама, бабушка и меня хотела взять на попечение — как будто одного Синклера ей было недостаточно.
— Руфус, почему бы тебе не оставить ребенка со мной? — Бабушка сказала это сразу после похорон, в «Элви», с присущей ей рассудительностью и мужеством отодвинув горе на задний план и обратившись к злободневным вопросам.
Мне не полагалось слышать этот разговор, но я в тот момент оказалась на лестнице, а их голоса отчетливо доносились из-за закрытой двери библиотеки.
— Потому что одного ребенка на руках тебе больше чем достаточно.
— Но я бы с радостью заботилась о Джейн… И она составила бы мне компанию.
— Тебе не кажется, что это немного эгоистично с твоей стороны?
— Вовсе нет! И, Руфус, сейчас ты должен думать о ее жизни, о ее будущем…
Мой отец ответил на это одним-единственным очень грубым словом. Я пришла в ужас — не столько из-за этого слова, сколько из-за того, что он сказал его ей. В голове у меня промелькнуло, что, возможно, он был немного пьян…
Но, не обратив на это внимания, сохраняя поистине эпическое хладнокровие, как и подобает настоящей леди, бабушка продолжала, хотя теперь ее голос звучал уже более сдержанно, как всегда случалось, когда она начинала злиться:
— Ты только что сказал мне, что собираешься в Америке писать сценарий по своей книге. Но ты же не можешь тащить за собой в Голливуд четырнадцатилетнего ребенка.
— Почему нет?
— А как насчет ее образования?
— В Америке есть школы.
— Послушай, Джейн не будет мне в тягость. Пусть она останется здесь со мной. До тех пор, пока ты не обоснуешься, пока не найдешь подходящее жилье.
Мой отец со скрежетом отодвинул стул, и я услышала, как он ходит по комнате.
— А потом, — сказал он, — я дам тебе знать и ты отправишь ее ко мне первым же самолетом?
— Разумеется.
— Так не получится, и ты это знаешь.
— Но почему не получится?
— Потому что если я оставлю Джейн здесь с тобой, пусть даже на короткое время, «Элви» станет ее домом и она никогда уже не захочет уезжать отсюда. Ты же знаешь, что ей нравится в «Элви», нравится больше, чем где бы то ни было.
— Тогда ради ее же блага…
— Ради ее же блага я забираю ее с собой.
После этого наступило продолжительное молчание. Затем моя бабушка заговорила снова:
— Это не единственная причина, не так ли, Руфус?
Отец медлил с ответом — вероятно, не хотел ее обидеть.
— Нет, не единственная, — наконец сказал он.
— Несмотря на все соображения, я все же думаю, что ты совершаешь ошибку.
— Если и совершаю, то это моя ошибка. А Джейн — моя дочь, и я не могу бросить ее.
Я услышала достаточно. Вскочив на ноги, я взбежала вверх по темной лестнице, ничего не видя перед собой. Оказавшись в своей комнате, я бросилась на постель лицом вниз и разрыдалась. Я чувствовала себя по-настоящему несчастной — потому что должна покинуть «Элви», потому что никогда больше не увижу Синклера и потому что два человека, которых я любила больше всего на свете, поссорились из-за меня.
Я писала, конечно, и бабушка отвечала мне, и «Элви» со всеми его звуками и запахами оживал в ее письмах. А затем, спустя год или два, она предложила: «Почему бы тебе не приехать в Шотландию? Ненадолго, на каникулы, на месяцок, например. Мы все ужасно по тебе скучаем, и ты столько всего должна увидеть. Я сделала новый бордюр для клумбы с розами в огороде, а в августе приедет Синклер… У него теперь небольшая квартирка в Эрлс-Корте, и в прошлый раз, когда я была в городе, он угощал меня ланчем. Если возникнут какие-то затруднения с покупкой билета — только скажи, и я попрошу мистера Бембриджа из туристического бюро выслать тебе его. Переговори со своим отцом».
Мысль об «Элви» в августе с Синклером стала неотвязной, но я не могла обсудить это с отцом, потому что подслушала тогда их с бабушкой разговор в библиотеке, и знала, что он не согласится отпустить меня.
Кроме того, у нас никогда, казалось, не было ни времени, ни возможности съездить домой. Мы будто стали настоящими кочевниками — только приезжали куда-нибудь, едва успевали обосноваться и снова срывались с места и отправлялись в путь. Иногда мы были при деньгах, но гораздо чаще — на мели. После того как отец лишился некоей сдерживающей силы в лице моей матери, деньги словно утекали сквозь пальцы. Мы жили в голливудских особняках, в мотелях, в апартаментах на Пятой авеню, в дешевых меблированных комнатах. С течением лет мне начало казаться, будто бы мы всю свою жизнь путешествовали по Америке и вряд ли уже где-нибудь осядем, а воспоминания об «Элви» стирались, становились почти нереальными, словно озеро Элви разверзлось и поглотило имение, так что только его очертания, размытые и разорванные, виднеются теперь в глубоких водах. Тогда мне приходилось внушать себе, что «Элви» не исчезло с лица земли, что оно по-прежнему стоит на том же самом месте, населенное людьми, которые являются частью меня и которых я люблю.
Вдруг Расти заскулил у моих ног. Вздрогнув, я посмотрела вниз и не сразу поняла — так далеко завели меня мысли, — кто он и что тут делает. А затем, как будто пленку с фильмом заело посередине, щелкнул какой-то механизм и реальная жизнь снова потекла своим чередом. Я осознала, что волосы у меня почти уже высохли. А Расти был голоден и требовал свой ужин, да и я почувствовала, как у меня засосало под ложечкой. Поэтому я вернула расческу на место, выбросила «Элви» из головы и отправилась в гостиную с намерением подбросить дров в камин, а затем поискать в холодильнике чего-нибудь съестного.
Было почти девять, когда я услышала звук мотора. Какая-то машина спускалась с холма по дороге, которая вела из Ла-Кармеллы. Я услышала ее потому, что она ехала, как и все автомобили, съезжавшие с холма в Риф-Пойнт, на первой передаче и потому что я была одна, а мои чувства до предела обострены и настроены на малейший непривычный шум.