Кое-какие магазины были еще открыты. Их владельцы зычными голосами зазывали покупателей выложить деньга за дешевые украшения или средство от несварения желудка. В одной лавчонке Брук купил Корделии шоколадных конфет и новую сумочку. Он собирался купить еще что-нибудь, но она воспротивилась. Тогда он взял себе сигар, и они пошли дальше, пока не увидели вывеску. "Замечательные фотопортреты Смита. Чистые, свежие краски благодаря новейшему методу!" Они договорились заглянуть сюда на следующий день и отправились вдоль рядов маленьких коттеджей в отель.
У входа они еще немного постояли, любуясь закатом. В вестибюле суетились два пожилых джентльмена и несколько пожилых дам в шелках и бархате. Портье как раз зажигал масляные лампы. Брук заказал номер с гостиной, и в этот первый вечер они решили поужинать там – подальше от любопытных глаз.
До сих пор Корделия только раз пробовала шампанское, и оно ей очень понравилось, несмотря на то, что от пузырьков щекотало в носу. "Странно, – сказала она Бруку, – ведь, скажем, пиво, портвейн или бренди оставили меня равнодушной." Шампанское придавало бодрости, как холодная родниковая вода, и имело приятный кисловатый вкус.
Они посмеялись. Потом Брук начал рассказывать о своей поэзии. Корделия догадалась, что это доставляет ему удовольствие, и внимательно слушала. Постепенно речь Брука утратила небольшое заикание. Однажды, в пору хлопкового голода, "Курьер" опубликовал пару его стихотворений, а немного позже в еженедельной газете появился очерк за его подписью. Ему предлагали время от времени выступать с чтением своих стихов в Атенеуме. Если бы это зависело от него, признался Брук, он бы избрал литературную карьеру.
Время за разговором летело быстро. Корделия не уставала подбадривать мужа, чтобы он рассказывал дальше.
Наконец он произнес:
– Я немного устал, а ты, дорогая? Пойду выкурю сигару на сон грядущий. Тебе ничего не нужно?
– Нет, Брук, спасибо. Я всем довольна.
– Вот и отлично, – он позвонил, чтобы пришла горничная, и, надев пальто и шляпу, спустился вниз.
В холле Брук зажег сигару. У него было приподнятое настроение: он казался себе хозяином положения и, хотя не был пьян, все же выпил достаточно, чтобы почувствовать: наконец-то он взял жизнь за грудки – вместо того, чтобы беспомощно барахтаться в водовороте. Его речь лилась плавно, сама собой, и Корделии было интересно. Это сильно отличалось от снисходительной манеры Маргарет. Его вторая жена молода, непосредственна, не избалована, добра и желанна. А он – признанный поэт, богатый, зрелый мужчина. Его превосходство налицо. Жизнь прекрасна.
Вот только если бы она не была так пугающе хороша собой. В жизни, когда она стала так близка, красота Корделии угнетала Брука – тогда как раньше, в воображении, все казалось гораздо проще.
Из курительной комнаты можно было выйти на галерею, полюбоваться видом на пляж и море. Брук облокотился на перила. Над входом в отель горел одинокий фонарь. В другом конце галереи стоял какой-то мужчина; Брук коротко кивнул ему в знак приветствия.
Он с упоением думал о том, что ему предстоит провести целых две недели вдали от отца. Можно делать все, что угодно, ехать, куда заблагорассудится. Он заранее предвкушал, как покажет жене множество вещей, которых она никогда не видела. Станет учить ее всему, что знает сам. С Маргарет так не получалось. Помимо разницы в возрасте, дело было еще и в том, что она происходила из аристократического рода и успела повидать гораздо больше него. Брук вспомнил, как она держалась в первую брачную ночь: преодолевая внутреннее сопротивление, отчужденно и бестрепетно. Он казался себе недостойным любителем – хотя знал, что она точно так же неискушенна.
– Ни с чем не сообразная погода, сэр, – послышался голос с другого конца галереи.
– Да, – вежливо согласился Брук.
– Мы до сих пор не видели настоящего октябрьского шторма. Странная осень. Утром я прошелся по Южному Берегу – там уже закрывают окна ставнями и запечатывают глиной – а ведь ярко светит солнце и тепло, словно в августе.
– Мы… только что приехали. Хорошо бы еще несколько дней продержалась ясная погода.
– Э, молодой человек, штормы полезны для здоровья. – Его собеседник вынул изо рта сигару, и ее горящий кончик осветил старческое лицо кирпичного цвета, с бакенбардами и живыми, проницательными глазами. – Я всегда приезжаю сюда в это время года – вот уже почти сорок лет. Проветриться перед наступлением зимы.
– Да, конечно. – Брук подумал, что должен быть благодарен отцу: без него эта поездка не состоялась бы. Он часто возмущался вмешательством отца в его жизнь, мудрыми, но бестактными советами, навязываемыми ему решениями. И все-таки… Девушка, которая произвела на него сильное впечатление в церкви, стала его женой…
– Нет, один год я пропустил, – разглагольствовал старик. – Когда умерла жена. Она несколько лет страдала из-за диабета, но скончалась от сердечного приступа.
С моря тянуло внятным соленым запахом – свежий воздух заполнил легкие, будоражил кровь. И шампанское…
– Из Манчестера, – ответил Брук на очередную реплику своего нечаянного собеседника, жалея, что выбрал для курения это место.
– Я там был три месяца назад. Мне делали операцию. Удаляли камень. В мое время о таких вещах и не думали. Как по-вашему, сколько мне лет? Без малого семьдесят восемь. Хирурги не поверили своим ушам. "У этого мистера Уэйнрайта могучее сердце", – вот что они сказали.
…В их с Маргарет медовый месяц, в конце второй недели, в Файли неожиданно нагрянул отец. Маргарет это не понравилось. Это была их первая стычка, за которой последовало множество других. В сущности, за все годы их брака в ее отношениях со свекром не было ни одного дня настоящего мира – только вооруженное перемирие между ссорами.
– Чего только сейчас не делают. Мне предложили делать операцию под наркозом, но я отказался. – Старик подошел к Бруку и заглянул ему в лицо, ожидая встретить участие. – Я всегда имел голову на плечах и не собирался впадать в старческое слабоумие. Понимаете? И вообще, это не операция в полном смысле слова, то есть, меня не резали, а…
– Да, – неожиданно резко уронил Брук. До сих пор он не вникал в откровения старика, и вдруг до него дошел смысл его речей. Бруку сделалось не по себе. – Мне кажется…
– Камень дробят специальным инструментом. Похоже на плоскогубцы, только гораздо меньше.
"Как вам это нравится", – подумал Брук. Главным кошмаром его жизни был страх перед физической болью.
– Я вам говорю! Стоит только решиться. Говорят, будто греки… – и он углубился в дебри.
"Заткнись, ради Бога! Оставь меня в покое! Я хочу чувствовать себя молодым, сильным, хочу радоваться жизни, а не думать о старости и болезнях. Ко мне всю жизнь цепляется всякая гадость – так, пустяки, но они могут обернуться и не пустяками. Неужели в такой день, как этот, я должен помнить о таких вещах?"
– Беда оказалась в том, что они раскололи камень пополам, а раздробили только одну половину. И вот мне говорят: "Мистер Уэйнрайт, согласны вы еще раз пройти через это испытание или с вас достаточно?"
Брук бессильно опустился на скамью и глубоко втянул в себя приятный морской воздух.
– Если только они мне не льстили, множество молодых людей, не мне чета… – старик снова пыхнул сигарой. – Ну вот… Они просто опешили… Что с вами, молодой человек? Слишком крепкая сигара? – он придвинулся ближе. – Вам плохо? Однажды с моим племянником…
– Со мной все в порядке, – вставая, заверил Брук. Врожденная деликатность заставила его добавить: – Благодарю вас. Кажется, мне пора идти. Доброй ночи.
Он прошел через темную курительную комнату, едва не наткнувшись на стол, и чуть ли не бегом бросился по коридору. Поднявшись на свой этаж, обрадовался, увидев на площадке небольшое плетеное кресло. Рядом стоял такой же плетеный столик с цветком в кадке. Брук сунул туда погашенный окурок и посидел немного, чувствуя себя раздраженным и униженным. Наконец у него отлегло от сердца, и он решил вернуться в свой номер. Там уже убрали со стола. Корделии не было видно. Он походил несколько минут по просторной гостиной, снял с этажерки одну из прихваченных с собой книг, какое-то время тупо смотрел на нее, а затем поставил на место и направился в спальню.
Это была пышно убранная комната, с чуть полинявшим красным ковром, розовыми с позолотой обоями и мебелью из полированного орехового дерева с кружевными чехлами. На стенах висело два изречения: "Память о добродетельных живет вечно" и "Я сплю, но мой дух бодрствует".