Инна Туголукова - Кризис среднего возраста

— А та женщина?.. — невольно заинтересовалась Аня.

— А та замужем была, родила, вроде как в законном браке. Не знаю, как она со своим мужем объяснилась. Может, и ему добрые люди глаза открыли. Да мне это и без разницы.

— А ваш муж?..

— А мой при мне остался. Теперь-то чего уж говорить? Тридцать лет прошло. А только лучше бы мы тогда с ним и расстались на веки вечные. Нынче, с вершины жизни, я вижу, что ничего бы такого особенного не потеряла, а может, глядишь, и наоборот, приобрела. Но прошлое переделывать — пустое занятие. И опыт наш горький никому не нужен. Не хотят люди на чужих ошибках учиться. Так что каждый из нас разбирает только свои полеты.

— А почему вам кажется, что лучше бы он ушел?

— Да потому что все свои муки я испила до дна. И сынок мой отравленным этим молоком сполна нахлебался. Такой рос беспокойный, болезненный, думали, не жилец. А смотри, какой вымахал! А говорю я все это, потому что так до конца и не простила своего благоверного. А ведь в этом деле как? Или простить от чистого сердца, или так и будет эта ржа точить твою душу, пока до дна не выест. Может, кто меня и осудит за то, что глаза тебе открыла. Но теория моя простая. Обмана, как ни старайся, все одно не утаишь. Рано или поздно откроется. Так вот, по мне, лучше рано, чем поздно, когда дело так далеко зайдет, что и не распутаешься. В привычку войдет, в «замену счастию». Хуже нет, когда мужик и здесь, и там обретается.

— Нет, — покачала головой Аня. — И здесь, и там не получится. Впрочем, и здесь не получится тоже. Теперь уж только там. Я, возможно, пожалею потом. Даже наверняка пожалею. Но это будет потом. А пока…

— Да ты подожди горячиться! Такие решения на холодную голову принимают. Остынь сначала. Вон тебя как колотит!

Но остыть Аня не успела, потому что хлопнула входная дверь и Стася, выскочив из своей комнаты, закричала:

— Папа! Папочка пришел!

Аня взвилась, словно отпустили сжатую до предела пружину, сжимая в руке замороженное мясо, как пролетариат булыжник, — свое единственное оружие.

— Аня, не надо! Не надо при Стасе! — пыталась остановить ее тетя Галя, но та как фурия выскочила в коридор и чуть не сшибла Артема с ног.

— А-а, — буркнул тот, не поднимая глаз. — Привет! — и отстранил ее, пытаясь обойти и скрыться в спасительных недрах квартиры.

Но Аня цепко ухватила его за рукав и держала крепко, не отпускала.

— Пришел взглянуть, как мы тут корчимся от боли? Бери свои манатки и убирайся отсюда к едрене фене!

— Ну что ты мелешь? — поморщился Артем, пытаясь высвободиться. — Дай мне пройти! Я устал.

— Устал?!

И она ударила его мясом. Изо всей силы. Прямо в лоб.

Он потрясенно взглянул на нее, достал из шкафа большую дорожную сумку и стал кидать в нее свои вещи — все, что попадалось под руку, не разбирая.

Аня молча смотрела, как он мечется по квартире. И Стася тоже ошеломленно молчала, стояла рядом, зажимая рот ладошкой, как скорбная деревенская старушка, придавленная неподъемным, не поддающимся пониманию горем. И только когда за Артемом захлопнулась дверь, спросила:

— Ты больше не любишь папу?

— Нет! — злобно ответила Аня. — Не люблю!

Стася зарыдала так громко и отчаянно, что из носа хлынула кровь.

— Тогда я тоже тебя не люблю! — закричала она, отталкивая соседку тетю Галю, пытавшуюся приложить к переносице злополучное мясо. — Я уеду с папой на море, а ты живи здесь одна!

И тогда Аня тоже заплакала, прижимая к груди зареванное, залитое кровью личико дочери.

Соседка тетя Галя Соколова, глядя на них, тоже всплакнула. Над своей поруганной когда-то любовью, над жгучей, так до конца и не изжитой обидой, которая капля за каплей точила ее всю долгую жизнь. Над тем, что не сумела простить ото всей души, от широкого сердца, а значит, так и не простила, потому что нельзя этого сделать наполовину. И над сомнительным итогом всех этих страданий и борьбы — за возлежащее на диване бесчувственное тело, которое надо обстирывать, кормить и ублажать, ничего не получая взамен, кроме раздражения, претензий и руководящих указаний. Жила бы сейчас одна, как королева. Сын вырос — сама себе хозяйка. Хочешь пельмени ешь, хочешь — яичницу.

А еще она плакала от ужаса, от холодящего душу предчувствия, что, вторгшись самонадеянно и незвано в чужую жизнь, сломала ее и обездолила ребенка. Вот эту маленькую девочку, подвывающую от свалившегося на нее непосильного горя. А вдруг бы все обошлось?..

— Прости меня, Аня! — взмолилась она, заламывая руки. — Но ведь ты же все равно бы узнала! Живем-то в одном подъезде…

— Все правильно, тетя Галя. Не переживайте. Я тоже предпочитаю знать правду, чтобы потом не чувствовать себя идиоткой. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца…

Она уложила Стасю, пометалась по квартире и позвонила Вере.

— А помнишь, ты говорила, что заблудшего человека надо простить? Толстого цитировала. И тогда, мол, он, благодарный, образумится и пересмотрит всю свою жизнь? — осторожно спросила подруга.

— Помню, — сказала Аня. — Но я не говорила, что я могу простить. Я не могу…

— А я могу! — истово сказала Вера. — Могу! Знаешь, раньше я везде фотоаппарат с собой таскала. Жизнь казалась такой прекрасной, что хотелось запечатлеть каждое ее мгновение. А теперь мне все немило. Просто я, наверное, собственница. Не понимаю, что у него есть право на личную жизнь. Не могу себе представить, что мой муж и отец моего ребенка может стать еще чьим-то мужем и отцом. Для меня это так же дико, как если бы мои рука, нога или желудок сказали мне: «Извиняйте, хозяйка, но вон та королева красивее, моложе и может подарить нам более острые ощущения. Поэтому корячьтесь тут, как хотите, а мы пойдем служить ей верой и правдой».

Они сидели за столиком в летнем кафе. По дорожкам парка носились дети и чинно прогуливались пенсионеры. Молодые мамы катили коляски. Играла музыка, и никому не было никакого дела до чужого горького горя.

— Тебе-то хорошо, — вздохнула Вера. — Артем ушел, а ты зализываешь раны. Залижешь — и начнешь строить новую счастливую жизнь.

— Да, мне очень хорошо, — сардонически усмехнулась Аня. — Ну просто лучше не бывает. А главное, Артем-то недалеко ушел — всего-то поднялся на два этажа.

— Все равно, он принял решение, а значит, самое страшное уже позади. А Лешка торчит, как гвоздь в табуретке, — ни туда ни сюда. Что это за мужик?

— А как он вообще?

— Да как арбуз, — злобно ощерилась Вера. — Живот растет, а хвостик сохнет. Хотя я уже и не помню, когда в последний раз видела его хвостик.

Они невесело посмеялись.

— Ты хотя бы ничего не знаешь об этой сучке. А у меня все на виду. Так тяжело… — вздохнула Аня.

— Да все я о ней знаю! У нас же народ отзывчивый. Воспринимает чужую боль как свою собственную. Знаешь, когда она мне позвонила, я чуть умом не тронулась. Хорошо, свекровь вернулась — держала меня за руки. А я все думала, как же мы с ним объясняться будем? Ведь расплачусь, как последняя дурочка. И решила я написать ему письмо. Мы теперь только так и общаемся — в эпистолярном жанре.

Ну и написала, что, мол, позвонила мне некая Катя и поведала, что у вас с ней большая и светлая любовь, вы мечтаете жить вместе, а я мешаю вашему счастью, особенно теперь, когда она, то бишь Катя, глубоко и невозвратно беременна. Не могу поверить, что все это время была так слепа! Чего только не придумывала себе! Кризис среднего возраста, обиду, усталость. А оказалась обычная грязь и похоть. Никогда, мол, не думала, что ты унизишь меня так жестоко. Представляю, как веселились вы с Катей над глупой бабой, которая глотает лживую чушь и гладит тебе рубашки.

Написала, что была, наверное, не самой хорошей женой, но любила его и не заслужила циничной возни за своей спиной. Что он вовсе не мачо, каким, видимо, себя воображает, а всего лишь фантом, на который нельзя опереться ни женщине, ни ребенку. Что, судя по Катиному звонку и тону, которым она со мной говорила, пошлая девица станет ему идеальной парой, правда, ненадолго. Да он и сам это знает. Что, конечно, нам с Машей будет поначалу трудно. Но мы справимся, потому что рядом наши близкие, которые не предадут и не бросят, не ударят в спину. И мне жаль его, несчастного человека. И Катю его мне тоже жалко — за детские слезы дорого платят.