Инна Туголукова - Кризис среднего возраста

— Что вы будете пить, Анна Сергеевна? — осведомился Григорий.

— Спросите лучше, что я буду есть.

— И что же вы будете есть?

— Все! — засмеялась Аня, листая плотные страницы внушительного меню в тисненой кожаной обложке. — Но, памятуя о том, что нельзя объять необъятное, ограничусь баклажанами с орехами, люля-кебабом с острым соусом, хачапури и бокалом красного сухого вина.

— Здесь очень вкусные хинкали и долма.

— Н-нет, — поборола искушение Аня. — Пощадите мою фигуру.

— Такую фигуру может испортить только воздержание.

На поясе у Чеботарева затренькал мобильный. Он достал телефон и ответил на звонок.

— Извини, старик, — сказал Григорий, выслушав собеседника. — Сегодня не получится. Может быть, завтра… ближе к вечеру.

— Я нарушила ваши планы? — спросила Аня, когда он убрал аппарат.

— Вы их скорректировали.

— До завтрашнего вечера? — насмешливо осведомилась она.

— А вам бы хотелось? — не остался в долгу Григорий.

— Хотелось что? Потанцевать после ужина?

— Потанцевать? — удивился Чеботарев.

— Ну как же? Кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Разве вы не это имели в виду?

— Заметьте, это ваши слова. И мне нравится ход ваших мыслей.

Разговор явно пошел не тем руслом, и направила его туда сама Аня. Нужно было немедленно исправлять ситуацию. Аня нервно схватила бокал и хлебнула вина. «Хлебнула», конечно, звучит не слишком эстетично — от глагола «хлебать». А девушкам более приличествует отпивать маленькими глоточками. Но увы, Аня именно хлебнула. А кто же не знает, что привычка нервно хлебать сухое красное вино чревата разными большими и мелкими неприятностями? И если, конечно, не принимать во внимание трагически необратимые вроде захлебнулся и умер в страшных мучениях, то с Аней приключилась большая. Сначала-то думалось — мелкая, когда она поперхнулась и закашлялась. Но оказалось все же — большая.

Была у Ани такая особенность — безобидный вроде поначалу кашель, возникающий порой на пустом месте, перерастал вдруг в дикий, неудержимый, с завываниями, лаем, хрипом, свистом и судорожными всхлипами. Зрелище было, прямо скажем, не для слабонервных.

Мама считала, что причиной досадного явления послужили удаленные гланды. В детстве Аня часто болела ангинами, и просвещенная Ба повела ее к другу своей юности, ставшему к тому времени маститым профессором и даже светилом отоларингологии (можно так сказать?). Профессор, правда, забыл, когда в последний раз держал в руках скальпель, но подруге юных дней не отказал и провел показательную операцию, то есть в присутствии целой оравы своих студентов, столпившихся вокруг сидевшей с разверстым ртом Ани, надругался над беззащитной девичьей глоткой, варварски выдрав оттуда обе миндалины — рассадник стрептококков.

Так или иначе, но именно этот апокалипсический припадок выпало лицезреть обескураженному Грише. Правда, к его чести, он довольно быстро оправился от первоначального шока и поднялся, чтобы постучать несчастную по спине. Но Аня, втягивая воздух, как загнанная лошадь, резво вскочила и бросилась в дамскую комнату под восхищенными взглядами редких посетителей, любопытствующих официантов и даже толстого грузинского повара.

Впрочем, далеко ей убежать не удалось, ибо высокий каблук предательски подвернулся, и, пытаясь обрести равновесие, она некоторое время выделывала на паркете замысловатые па, пока ее не подхватил оправившийся от вторичного шока Григорий.

— Вы все-таки решили потанцевать? — неудачно пошутил он.

Аня холодно посмотрела в его побагровевшее от сдерживаемого смеха (хохота, гогота, ржания) лицо и гордо удалилась в дамскую комнату.

— Весь вечер на арене, — услышала она чью-то гнусную фразу за спиной. Но не Григория, нет, не Григория…

Из зеркала на нее смотрела трагическая маска с потекшей тушью, размазавшейся помадой и красными пятнами от расплескавшегося вина на белой блузке. Аня умылась, расчесала волосы и слегка подкрасила губы.

Ну и как теперь выйти из этой комнаты? «Тот, кто первым посмеялся над собой, смеется последним», — говорит ее умная Ба. «Значит, выйдем отсюда с веселой улыбкой!» — решила Аня.

Она ступила в зал, процокала каблучками к своему столику (под перекрестными взглядами) и непринужденно спросила:

— Как я вам нравлюсь без макияжа?

— Очень нравитесь, — серьезно ответил Григорий. — Простое, открытое лицо.

Аня хотела было уточнить, что имеется в виду под эпитетом «простое», но благоразумно сдержалась, и ужин завершился без эксцессов. Она потом даже не могла вспомнить, чему они смеялись и о чем говорили — так, обо всем и ни о чем.

Когда они подъехали к Аниному дому и она протянула ему для прощания руку, Григорий, удержав ее пальцы, спросил:

— Не хотите пригласить меня на чашечку кофе?

— Кто же пьет на ночь кофе? — удивилась Аня. — Не боитесь, что потом не уснете?

— Я как раз боюсь, что усну…

— Что вы имеете в виду? — насторожилась она.

— Ну я же за рулем, — туманно пояснил Чеботарев.

Они поднялись в квартиру и прошли на кухню. Печенье, оставленное в блюдечке посередине стола, жрали сонмища муравьев.

— Ах, какая напасть! — огорчилась Аня. — Просто не знаю, как с ними бороться.

— Ни с кем не надо бороться, — посоветовал Григорий, видимо, наученный своим горьким опытом. — Противник в битвах только крепнет… А это что за инструмент? — увидел он красное детское пианино у порога кухни.

— Стаськина игрушка. Все никак на помойку не вынесу. Давайте лучше чай пить, а не кофе?

— Давайте чай, — легко согласился Григорий. — А ваша дочка учится музыке?

— Нет, — сказала Аня, — ей медведь на ухо наступил. А вы, я знаю, играли на скрипке?

— И на скрипке, и на фоно. Как же я ненавидел это дело! Но мать была непреклонна. Однажды такой дала подзатыльник, что кровь пошла носом. Она испугалась. «Иди, — говорит, — умойся». А я обиделся, рогом уперся. «Нет, — отвечаю, — буду играть». И долблю сонатину, а кровь на клавиши капает, ей назло. А в старших классах сам потянулся — вокально-инструментальный ансамбль, дискотеки, то да се. Благодарен был, что заставляла, не позволила бросить.

— Ну вот, а говорите, не надо бороться…

Он взял игрушечное пианино, потыкал клавиши и вдруг, непонятно каким образом уместив свои большие руки на крошечной клавиатуре, заиграл что-то потрясающее, неуловимо знакомое.

— Прекрасная импровизация! — восхитилась Аня.

— Ну, на таком инструменте можно только импровизировать, — усмехнулся Чеботарев.

— А что это было изначально?

— Джазовая композиция «Красные розы для грустной леди».

— Как красиво! — сказала Аня. — Как красиво… — И подняла глаза. — Пейте чай, а то остынет…

— А у вас симпатичная кухня. Как говорят американцы, достаточно чистая, чтобы быть здоровой, и достаточно грязная, чтобы быть уютной.

— Попробую расценить это как комплимент.

— Попробуйте…

— А почему вы на меня не смотрите? — лукаво поинтересовалась она.

— Боюсь ослепнуть… — И он тоже поднял глаза.

— А-а… — растерялась Аня. — Расскажите мне о себе.

— А что именно вас интересует?

— Все. Какой вы были маленький…

— Это долгая история. Боюсь, затянется до утра.

— Ничего, — сказала Аня, — я потерплю.

— Зачем же терпеть до утра?..

Бывают такие сонные дни, когда ничего не хочется делать, даже читать. А только свернуться калачиком на диване, укутаться теплым, пушистым пледом под шелест дождя за окном и то ли дремать, то ли думать.

И слушать, как стучится в мир ее маленький сынок или дочка (она не стала делать УЗИ), бьет крохотными пяточками, а может, кулачками. И улыбаться таинственной улыбкой Моны Лизы. Теперь-то Зоя не сомневалась — она была беременна, Мона Лиза, и улыбалась, слушая, как стучится в мир ее дитя.

Однажды в маленькой церкви возле смотровой площадки, куда она теперь захаживала во время своих прогулок, Зоя встретила старушку. Такую ясную, светлую, что невольно загляделась, спеша напитаться исходящей от нее ласковой чистотой.

— Славь Господа, милая, — сказала старушка. — За то, что дал тебе так много. А то ведь мы, неблагодарные, все только сетуем да клянчим, а тому не радуемся, что имеем…