В тот день отец очень устал, но, задыхаясь, он карабкался по крутым тропам к водопаду, чтобы показать мне это прекрасное зрелище. Сейчас он дышал даже тяжелей, чем тогда, отец хрипел так, будто это были последние его вздохи. Его руки начали двигаться, как маленькие, беспокойные мыши. Они ползали по его груди, метались по рубахе. Длинные пальцы были коричневыми от работы на полях, под ногтями осталась грязь, которую он смыл бы перед тем, как войти в дом, будь он здоров.

— Обещаю, что всю жизнь буду заботиться о нем, если ты не заберешь его у нас, — шептала я Богу. — Я буду молиться каждый день и никогда не пожалуюсь на то, как мне хочется есть во время поста на Рамадан, даже шепотом.

Вдруг отец начал хватать руками воздух, будто сражался с болезнью единственной частью тела, в которой еще оставалась сила. Кольсум села рядом с нами около подстилки отца и начала молиться с нами, а мы наблюдали за его руками, за дыханием. Я рассказала матери о том, каким усталым казался отец во время нашей последней прогулки в горах, и спросила, может быть, из-за нее он так ослаб.

Она приложила руки к моему лицу и ответила:

— Свет очей моих, может быть, это давало ему силу.

В самый темный час ночи отец стал дышать тише, а руки перестали двигаться. Матушка укутала его одеялом, и лицо ее стало спокойней.

— Теперь он сможет немного отдохнуть, — удовлетворенно сказала она.

Я вышла во двор, который примыкал к дому соседей, принести еще чая Ибрагиму. Он пересел на подушку около ткацкого станка с бирюзовым ковром, который я еще не закончила. Недавно моя матушка продала этот ковер странствующему торговцу шелком по имени Хасан, который намеревался вернуться за ним позже. Но источник, из которого я получила бирюзовую краску, так понравившуюся Хасану, все еще оставался потаенным, известным только мне и отцу, даже сейчас лицо мое покрывалось краской стыда, стоило мне вспомнить, как встревожил отца мой визит к Ибрагиму.

Я продолжила свое бдение около отца. Может быть, скоро эта ужасная ночь закончится и новый день принесет нам неожиданную радость — глаза моего отца откроются или он сможет принять лекарство. А потом, когда ему станет лучше, мы снова пойдем на прогулку в горы и будем петь вместе. Ничто бы не обрадовало меня сейчас больше, чем снова услышать, как он нескладно поет.

В течение всего утра не было слышно ни звука, кроме журчания реки молитв Ибрагима. Я чувствовала, как тяжелеют веки. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я проснулась. Лицо отца по-прежнему было спокойным, и я снова уснула. На рассвете меня успокаивал прервавший тишину звонкий щебет воробьев. Они напомнили мне о птицах, которых мы слышали во время прогулок, мы тогда останавливались, чтобы посмотреть, как они собирают прутики для гнезд.

Снаружи послышался скрип телеги, и это разбудило меня. Люди выходили из своих домов к дневным трудам, шли к колодцу, в горы или на поля. Ибрагим все еще читал молитвы, но его голос был сухим и хриплым. Матушка зажгла лампу, которую она поставила у подстилки. Отец не двигался с тех пор, как заснул. Матушка поднесла пальцы к его ноздрям, чтобы проверить дыхание. Пальцы задержались у ноздрей, дрогнули, потом опустились к приоткрытому рту. Затем они снова поднялись к ноздрям и застыли в воздухе. Я наблюдала за матушкой, пытаясь по ее успокоившемуся лицу увидеть, что она нашла дыхание. Но она не смотрела на меня. Она запрокинула голову, и тишину разорвал ужасный вопль. Молитва оборвалась, Ибрагим бросился к отцу, проверил его дыхание, затем опустился на корточки и обхватил голову руками.

Матушка кричала все громче и громче, рвала на себе волосы. Ее шарф упал и лежал теперь около отца. Он остался завязанным и сохранил форму ее головы.

Я схватила руку отца, потерла, но она никак не желала согреваться. Когда же я подняла ее, ладонь безжизненно повисла. Морщины на его лице казались шрамами, полученными в сражении со злым джинном.

Я испустила всего один короткий, резкий крик и упала на тело отца. Кольсум и матушка оставили меня лежать несколько минут, а потом Кольсум ласково увела меня.

И я, и отец знали, что скоро нам суждено расстаться. Но я всегда думала, что это я уйду от него в свадебных серебряных украшениях, слыша его благословения.


Первые дни после смерти моего отца были черными, но последовавшие за ними оказались еще черней.

Этим летом от нашей семьи некому было убирать урожай, поэтому мы получили очень мало зерна из отцовской доли, хотя его друзья старались быть милосердны к нам. Зерна было недостаточно, чтобы менять его на топливо, обувь, краски и шерсть. Нам пришлось продавать коз, а это означало, что теперь у нас не будет сыра. Каждый раз, когда мы отдавали козу, моя матушка плакала.

К концу долгих теплых дней наши запасы стали уменьшаться. По утрам мы ели хлеб, испеченный матушкой, с сыром или простоквашей, которые приносили нам сжалившиеся соседи. Но наш ужин становился все более скудным. Скоро мы даже перестали думать, можно ли съесть кусочек мяса. Матушка начала продавать вещи отца, чтобы купить еды. Сначала ушла одежда, потом обувь, его чалмы, а затем и бесценная трость.

Другие люди обычно обращались за помощью к семье, но, к сожалению, ни у меня, ни у матери не осталось близких родственников. Мои бабушки и дедушки умерли, когда я была совсем маленькой, я даже не помнила их. Два брата матери были убиты в войне с турками. Сводный брат и единственный родственник моего отца, Гостахам, был сыном деда от первой жены. В молодости Гостахам переехал в Исфахан, и мы ничего не слышали о нем последние шесть лет.

Пока не начались холода, мы жили на тонком куске хлеба и маринованной моркови, которая осталась с прошлого года. Каждый день я ощущала голод, но знала, что матушка ничего не может поделать, и потому старалась не говорить ей о болях в животе. Я постоянно чувствовала себя усталой, и дела, которые раньше были очень простыми, например принести воды из колодца, сейчас казались невыполнимыми.

Единственной нашей ценностью был мой бирюзовый ковер. Вскоре после того, как я закончила бахрому, Хасан, торговец шелком, вернулся, чтобы забрать его. Хасана испугали наши черные одежды, и он поинтересовался, отчего мы в трауре. Узнав о случившемся, он спросил, не может ли чем-то помочь. Моя матушка боялась, что мы не переживем холодную зиму, и попросила торговца, когда тот вернется в Исфахан, найти Гостахама, нашего единственного родственника, и рассказать ему о нашем горе.

Примерно через месяц торговец ослами, проходивший через деревню на пути в Шираз, принес письмо из столицы. Матушка попросила Хадж Али прочитать его, так как никто из нас не владел грамотой. Оно было от Гостахама. Он писал, что глубоко опечален утратой, которую нам пришлось понести, и приглашает нас пожить у него, пока наши дела не поправятся.

Так в одно морозное зимнее утро я узнала, что мне впервые придется покинуть дом, где прошло мое детство, и отправиться в дальние края. Если бы матушка сказала, что нам придется ехать в христианские земли, где женщины варваров выставляют свое тело всем напоказ, едят опаленное свиное мясо и моются только раз в год, путь едва ли показался бы мне более дальним.

Весть о нашем грядущем отъезде разлетелась по деревне очень быстро. Женщины стали приходить в наш дом с маленькими детьми. Сняв шарфы, они распускали волосы, приветствовали других и подсаживались к пришедшим раньше. Дети постарше собирались и играли в своем углу.

— Пусть это будет последней вашей печалью, — сказала Кольсум, которая вошла и в знак приветствия поцеловала матушку в обе щеки. Из глаз матушки брызнули слезы.

— Это все комета, — сочувственно добавила Кольсум. — Простые люди не могут сопротивляться такой силе.

— Муж мой, — сказала матушка так, будто отец все еще был жив, — зачем ты хвалился, что все идет хорошо? Зачем навлек гнев кометы?

Зейнаб сделала гримаску:

— Махин, помнишь мусульманина, который путешествовал из Исфахана в Табриз, чтобы обогнать ангела смерти? Когда он прибыл, Азраил поблагодарил его за то, что он прибыл вовремя. Твой муж не сделал ничего плохого. Он просто исполнил волю Аллаха.

Моя матушка слегка ссутулилась, как и всегда, когда ей было грустно.

— Я никогда не думала, что придется покинуть мой единственный дом, — ответила она.

— Пусть в Исфахане ваша судьба переменится. Да будет на то воля Аллаха, — сказала Кольсум.