Елена Гайворонская - Круговой перекресток

– Не волнуйся за Саньку, – тихо, чтобы никто не услышал, сказал он. – Я отложил деньги. Хорошую сумму. Положил в сберкассу на десять лет. Как раз к тому времени, когда Саша вырастет, будет ей квартира.

– Папочка, дорогой, жизнь-то проходит, – прерывисто вздохнула Таня. – Если бы ты знал, как мне надоело быть в положении вечной девочки. Я тоже хочу быть хозяйкой в своем доме, на своей кухне. Я обалдела от бесконечных гостей с котомками, и Павел с работы приходит уставший, а дома проходной двор. Своих друзей мы пригласить не можем – мама сердится, видишь ли, чужие дети раздражают. Вечно к Павлу цепляется, как он до сих пор не сбежал, ума не приложу. Санька психовать стала, у девчонки трудный возраст. К тому же мне неловко говорить с тобой об этом, но ты должен понимать, что у мужа с женой иногда бывают определенные желания, которые трудно удовлетворить, когда в головах очень чутко спит довольно большая дочка. На соседней улице кооперативный дом закладывают. Можем взять там двушку. Будем видеться так же часто, только спать каждый будет в своей квартире, у Саньки, наконец, появится своя комната – чем плохо?

– Хорошо, я поговорю, – пообещал Георгий.

И произошло чудо. Евдокия неохотно, со вздохами и унынием, согласилась на вступление в кооператив, взяв с дочери слово, что та будет навещать ее каждый божий день. Георгий внес предварительный взнос за двухкомнатную на десятом этаже.

Целый год мы гуляли на стройку, словно в парк, смотрели, как роют огромный котлован, забивают сваи, заливают фундамент. Потом, как школьный конструктор, стали собирать бело-голубые коробки этажей. Я уже представляла, как ко мне в окно будут забегать солнечные зайчики… Наконец дом вырос. Запрокинув голову, я смотрела вверх: крутилась стрела башенного крана, с земли казавшаяся игрушечной. Еще два этажа, и готово. Конечно, это была обыкновенная панельная башня, из тех, которые двадцать лет спустя раскритикуют за низкие потолки, гулкие стены и неудобную планировку. Но тогда бело-голубое строение казалось самым настоящим сказочным замком.

А потом была ураганная ночь. Поднялся шквалистый ветер. Ветви чахлых деревьев, растущих под моим окном, всю ночь колотили в стекло, словно молили укрыть их от стихии или предупреждали об опасности. Водосточная труба грохотала, не справляясь с ревущими дождевыми потоками. Огромный тополь во дворе вывернуло с корнями и обрушило на соседский старенький «запорожец», расплющив автомобильчик в лепешку. Но самое страшное потрясение ожидало нас на стройплощадке. Не выдержав напора ветра, башенный кран рухнул, пробив все двенадцать этажей. Погиб какой-то бедолага рабочий, оказавшийся в тот момент на стройке.

Моментально приехала высокая комиссия. В ходе проверки обнаружились многочисленные нарушения. Директор строительства получил немалый тюремный срок. Деньги раздали пайщикам, стройку заморозили.

– Не судьба, – сказала суеверная Евдокия.

Георгий грустно покачал головой и виновато развел руками, будто оказался причиной несчастья.

Как ни странно, материалистка Татьяна тоже поддалась фатализму и вслед за матерью горько повторила:

– Не судьба.

Стройку закрыли. Окрестные мужики, проделав лаз в заборе, растащили все, что могло, по их мнению, сгодиться в хозяйстве. Потом на заброшенной территории поселилась стая бродячих собак. По прошествии времени пригнали технику, разобрали останки дома и соорудили на его месте железные гаражи.

Федечка отмотал срок от звонка до звонка. За три года постарел лет на двадцать. Трудно, почти невозможно было в хмуром сгорбленном худом человеке с потухшим взглядом, землистым заветренным лицом, распухшими обмороженными ногами узнать прежнего балагура, нараспев читавшего Блока и Мандельштама, бренчавшего песни Высоцкого. Любимая некогда гитара заняла место экспоната в комнате-музее старшего брата. Иногда пьяненький Федечка заводил на ней тягучие блатные песни, а Мария Ивановна менялась в лице и просила перестать.

Работать Федечка отправился на стройку. Говорил, что привык к физическому труду, что ему там комфортнее, чем за конторским столом. После смены часто с другими работягами соображал на троих, спьяну хвастался дворянскими корнями, за что получил прозвище Прынц. Работяги его жалели за непростую судьбу, и Федечке с ними было на удивление легко и комфортно. За бутылкой горькой просто решались проблемы, заводились друзья, отступали обиды, приходило веселье. Сквозь хмельной туман мир, полный углов и острых граней, слишком резкий, громкий, яркий мир, которому не хватало полутонов, выглядел мягким, размытым, приглушенным, приятным глазу и телу.

Мария Ивановна боролась с пагубной зависимостью, умоляла, плакала, грозила, вызывала для бесед Георгия. Но все было напрасно. Мария теряла второго сына и ничего не могла поделать. Однажды появилась надежда. Федечка встретил хорошую женщину, вдову, и предложил ей жить вместе. Марии Ивановне уже грезились звуки марша Мендельсона, агуканье младенца, топот маленьких ножек по персидскому ковру в гостиной… Но однажды Федечка крепко повздорил с гражданской супругой и, когда исчерпал аргументы, попытался разрешить спор при помощи кулаков. Та долго не раздумывала, собрала нехитрый скарб и ушла. Федечка попереживал да и вернулся к проверенному средству утешения – дружеской попойке.

Как-то незаметно подкрался переходный возраст с его перепадами настроения, беспорядочным ростом разных частей тела, прыщами, проблемами, казавшимися взрослым смешными, а нам архиважными. Время превращения миленьких деток в гадких утят. Время смутного томления, новых желаний, стремлений, разочарований. Алкин ветхий дом сподобились сносить, обитателей коммуналок раскидали по окраинам.

– У черта на куличках, в Бирюлеве, – вздыхала Алка. – Как только проведут телефон, я сразу тебе позвоню.

И, зашмыгав носом, кинулась мне на шею. Я тоже прослезилась. Было жаль расставаться с подружкой. Потом я поняла, что воспоминаниям место лишь на страницах пожелтевшего альбома, научилась мгновенно забывать и двигаться вперед, не оглядываясь на прошлое. Но это пришло позднее, со временем, с опытом. А тогда две девчонки обнимались и ревели, словно теряли что-то очень близкое, важное. Мы ведь наивно полагали, что наша дружба будет вечной, незыблемой, как египетские пирамиды, и вдруг прозрели и поняли, насколько все в мире зыбко, непредсказуемо и независимо от наших желаний. Позже Алка звонила мне пару раз. И я ей столько же. Алка звала в гости, я обещала приехать, но так и не получилось. Потом мы забыли друг дружку, остались лишь пожелтевшие снимки на страницах старого альбома.

Справедливость закона физики, гласящего, что, если в одном месте что-то убывает, в другом ровно столько же прибывает, вскоре подтвердилась на деле. Первого сентября в наш класс пришла новенькая, высокая худая девочка в толстых очках, громоздившихся на востром носике, с длинными смоляными волосами, тщательно зачесанными и собранными в конский хвост, чуть сутуловатая, угловатая, как многие подростки. Робко вошла, обвела класс рассеянным взглядом, приблизилась к моей парте, к пустующему бывшему Алкиному месту, застенчиво спросила:

– Здесь свободно? Можно сесть?

– Пожалуйста, – равнодушно разрешила я. – Кстати, меня зовут Саня.

– А я Даша. Очень приятно, – улыбнулась как-то по-детски беззащитно. И неожиданно стала мне очень симпатична. А я в своих приязнях обыкновенно бывала весьма осторожна и скоропалительности не допускала.

Так у меня появилась новая подруга, Дашка Нефедова.

Дашка с мамой тоже выехала из коммуналки, только путем обмена. У них была комната в старинном доме-особняке на Остоженке, за которую они взяли небольшую отдельную квартирку в старой сталинской пятиэтажке. Это нынче «Остоженка» произносится со слащавым придыханием и за восемнадцать метров на этой имиджевой респектабельной улице можно легко взять треху в Сокольниках. Но в те времена Остоженка была одной из улиц в хорошем районе центра столицы. Сердце не замирало, не билось учащенно, воображение не подбрасывало услужливо картинки черных лимузинов с трико лором, пузатых дяденек в дорогих пиджаках, капризных силиконовых дамочек и всевозможные атрибуты роскоши. Дашка с ее мамой были безумно счастливы, что наконец-то смогли вырваться с коммунальной кухни.

Дашкина мама, Зоя Николаевна, оказалась интеллигентной дамой, высохшей и молчаливой, с темными волосами, закрученными в тугой узел, печатью усталости на лице и печалью в глазах, тщательно скрываемой толстыми стеклами тяжелых очков. Зоя Николаевна работала корректором в научном издательстве, на ее столе и вокруг него всегда высились стопки отпечатанных на машинке рукописей. Дашкина мама правила их зеленым стержнем. Дашкин папа был художником, он утонул, когда ей было пять.