В Ленинграде они не встречались, лишь изредка он звонил из будки телефона-автомата. Соня по голосу слышала, что он опечален, но выспрашивать, в душу лезть было не в ее правилах. Да, собственно, ей и так все было понятно.
Через две недели Сонечку опять всем колхозом проводили в Мурманск, а в сентябре она получила от Баринова по почте открытку. Он писал, что его обложили, как волка в лесу, что на кону – его карьера, что он загнан в угол и не знает, что делать. Главное, что было написано им: «Я люблю тебя. Очень люблю. Но я пока не готов ничего поменять в своей жизни».
Он мог бы и не писать ей всего этого. Соня все и так понимала. И даже когда они счастливо жили на берегу моря, она хорошо понимала, все это – временно.
И еще она была спокойна потому, что чувствовала: этот счастливый отпуск дал ей самое главное в жизни. В одну из ночей на песчаной отмели в море она почувствовала в себе зарождение новой жизни. И пусть врачи тысячу раз скажут, что это чушь собачья, что почувствовать это нельзя. Соня почувствовала. И уже в сентябре, когда она получила от Баринова открытку, она знала: у нее будет ребенок.
Баринов измучился за этот длинный отпуск. В голове были события тех двух недель, которые они с Сонечкой провели у моря. В голове роились воспоминания, а блага ради надо было проявлять интерес к семье, к жене, к сыну, наконец.
Странно, но Саня Баринов не испытывал к Илье какой-то отцовской нежности. Была гордость – «мое произведение». Были далеко идущие планы: сын командира подводной лодки и внук адмирала должен стать моряком-подводником. Было ощущение выполненного человеческого долга: родить сына каждому мужику надо – вот и родил.
И все. Наверное, в этом тоже была любовь. Вот такая уж, какая есть. Он был сух и суров. Никаких «сюси-пуси». Ну, уж извините – по-другому не умеем.
Поэтому, когда Баринов получил телеграмму со срочным вызовом из отпуска, он обрадовался. Он хотел в море, хотел в привычную обстановку, в которой ему проще было во всем разобраться – наедине с самим собой.
В Мурманске у него не было ни минуты свободного времени, чтобы встретиться с Соней: прямо к поезду подали машину, в Большом Логе заскочил на минуту домой. Вещи отпускные бросил, походные взял – и сразу на лодку.
А домой вернулся только после Нового года. Поехал в Мурманск, к Соне, и узнал, что она рассчиталась еще осенью, вещи собрала и уехала домой, в Ленинград. Без объяснений причин.
Баринов дотемна сидел в сквере перед общежитием. Ему не думалось ни о чем, будто голова была набита ватой, как у плюшевого медведя.
«А может, так-то все к лучшему? – подумал он, вставая со скамейки. – Только уж если ставить точку, то жи-и-и-и-рную!»
В Крещенье в доме Кузнецовых раздался телефонный звонок. Незнакомый голос попросил к аппарату Соню.
– Это я, – отозвалась Сонечка.
– Соня, я друг Сани... Сани Баринова.
– Да, слушаю вас...
– Соня, мне больно говорить, но... Сани больше нет.
– Что?!!! – Сонечку обожгло словами.
– На лодке была авария, пожар. В общем... Саня Баринов... погиб.
– Погиб, – эхом повторила за незнакомцем Соня.
В апреле того года Соня Кузнецова родила дочку – Антонину, Тосю, Туську. В шестнадцатиметровой норке коммунальной квартиры на Мойке их стало шестеро: Катерина Сергеевна, две ее дочери – Аня и Соня, муж Ани – Павел и дети – Валерка и Туська. Через год Паша получил от завода новую квартиру. Шумно отпраздновали новоселье, проводили семью Ани на окраину города, в Купчино, и остались втроем. «Бабий батальон», – говорила про них Катя.
Тоське, когда она подросла, Соня сказала, что ее отец был летчиком-испытателем и погиб при испытаниях новой машины. Рассказывать дочке о том, что она родилась вне брака от женатого мужчины, Соня не захотела. Ведь где-то у Баринова была семья, ребенок. Нет, не хотела Соня Кузнецова никаких неожиданностей. Куда проще было сочинить легенду о летчике, погибшем на пробных полетах на новом самолете, не оставив после себя ни имени-фамилии, ни фотографии.
Ну не успели они с папой в брак вступить, вот и родилась Тоська так, что в графе «отец» в свидетельстве о рождении стоял прочерк. Комедия! У тысяч детей в стране были отцы летчики-испытатели, погибшие при исполнении служебных обязанностей!
Потом уже Антонина поняла, что мама все придумала. Если бы посчитать детей, у которых отцы «погибли» вот так вот, летчиками-испытателями, то этих героев, про которых в песне пели «а город подумал – ученья идут», набиралось бы нереально много. Зато детям с такой легендой жилось легче.
Софья Гавриловна не собиралась посвящать дочь в историю ее рождения. И если бы не этот Новый год, не гость в доме Кузнецовых, Тоня вряд ли узнала бы что-то. Зная мамин характер, она бы и допытываться не стала. Летчик так летчик...
Короткий миг между годом прошлым и годом будущим, когда стрелки часов, вздрогнув на самой верхней точке циферблата у двенадцатичасовой отметки, начинают движение по новому кругу, взорвался за окнами тысячами петард, запущенных в ночное небо. «Ура!!!» – радостно кричали соседи за стенкой.
А у Кузнецовых за праздничным столом повисла неудобная тишина. Только известные актеры на экране телевизора улыбались и поздравляли друг друга с Новым годом, открывая очередной «Голубой огонек».
– Как вы, дружочек, сказали? – обеспокоенно спросила Илью Софья Гавриловна. – Саня... простите, Александр Михеевич Баринов... жив?!
– Да, жив и здоров... – Баринов чувствовал себя неловко, подозревая, что родитель его и тут наворотил что-то такое, о чем даже подумать страшно.
У Софьи Гавриловны мелко задрожали руки, державшие фужер с шампанским. Она аккуратно поставила его на стол, чтобы не разбить нечаянно.
– Мама, тебе дать валидол? – мертвым голосом спросила Тося. Она, кажется, начинала кое-что понимать.
– Нет, Туська, не надо валидол, сейчас пройдет, – отстранила дочь Софья Гавриловна.
Она справилась с замешательством, расправила несуществующие складки на белой праздничной скатерти, потом будто ком проглотила и подняла глаза:
– Друзья мои, Новый год ведь, не будем печалиться. Все хорошо.
– Софья Гавриловна, вы простите меня. – Баринов растерянно смотрел на всех. Если бы не Инга, которая обнимала его и похлопывала по плечу, успокаивая, ему было бы совсем плохо. – Я не знал. Я не хотел...
– Ну что вы, Илюшенька, дружочек мой, вы тут совсем ни при чем. – Софья Гавриловна пришла в себя. – Совсем вы тут ни при чем...
– Мама, я хочу встретиться со своим отцом, – твердо сказала Тося. – Он не знает о том, что есть я, и винить его в том, что он не помогал тебе растить меня, нельзя.
Я не в том его виню, что он не помогал мне, а в том, что он решил умереть «геройски». – Софья Гавриловна поджала губы, а потом добавила горько: – А говорил, что хотел бы умереть у меня на руках...
Софья Гавриловна, казалось, состарилась за тот краткий миг, в который старый год переходит в новый.
Илья Баринов обязательно напился бы, но рядом были любимая женщина Инга и сестра Туська. А еще тетя Соня, и ему было тепло в этой семье, так, как никогда не было в родном доме.
Им пришлось долго рассказывать друг другу свои истории. Зрители – Инга, Тося, Игорь и Валерик с Валентиной – слушали и плакали. Валентина поминутно повторяла:
– Ну прям мексиканский сериал! Или индийское кино!
– Это жизнь, девочка, – мудро отвечала ей всякий раз тетя Соня, – а она, как известно, порой подкидывает сюжеты покруче, чем в сериалах.
И когда к утру всем все было понятно, когда две невыдуманные истории были озвучены с подробностями, Тося сказала:
– Мама, я хочу встретиться со своим отцом... Я не могу тебя отговаривать, это твое право, но... – Софья Гавриловна сделала театральную паузу. Ах, как красиво и эффектно она умела это делать! Все-таки в ней умерла великая актриса. – Но!.. Я Саню видеть не желаю...
Всем показалось, что голос у тети Сони дрогнул. Но она умела хранить от всех свои тайные мысли. Можно было догадываться о ее чувствах, можно было подозревать ее в игре. Она была такой всегда. Сказано было совершенно искренне: «Не желаю» – значит, не желаю! Хотя ей больше, чем кому бы то ни было, хотелось встретиться с Саней Бариновым, увидеть, каким стал ее «адмирал», которого она встретила на свою голову сорок лет назад, потеряла, похоронила и любила всю жизнь. «Самая большая в жизни любовь – моряки».