– Не волнуйтесь, я ей позвоню. Если хотите, я вам покажу город. Но не настаиваю – делайте, как вам будет удобно.
Владимир пробормотал слова благодарности и достаточно неловко отклонил предложение: ему хотелось одному побродить по городу, не напрягаться разговором и не восторгаться в дежурных ситуациях.
«Париж для русских – больше чем Париж. Париж для них – это прежде всего литература: литература детства, отрочества, юности и зрелых, лишенных каких-либо уже иллюзий лет. Париж для русских – музыка, слушая которую они пытались вообразить все, чего никогда не видели. Париж – то, что недолюбили, недочитали, недоносили. Это идеалы женщин, книги, которые надо было достать, одежда, о которой мечтали, если о ней вообще можно мечтать!» Свиягин шел по улицам и с удовольствием вспоминал свою юность. Причем не то, что принято вспоминать людьми его поколения: журнал «Иностранная литература», зачитанный до дыр, или джинсы, купленные на Беговой у фарцовщиков. Он вспоминал маленькую пластиночку, которую привез отец из своей парижской командировки и которую потом родители слушали очень часто.
Свиягин шел и думал о том, что даже то поколение, которое теперь летает в Париж так же просто, как он ездил в Питер, испытывает к этому городу необъяснимо трепетное уважение, распространяющееся не только на улицы района Маре с его магазинами, но и на самые дальние закоулки. Кстати, путешественники, умудренные годами и опытом, утверждают, что Париж, совсем уже не французский, не потерял главной своей достопримечательности – дымки, жемчужно-серой, невероятно элегантной, как наряды от Живанши.
«В нас генетически заложенная франкомания! И, как ни странно, виноват в этом Александр Сергеевич со своим всеобъемлющим умным легкомыслием», – Свиягин поймал себя на ощущении душевного и физического комфорта. Он завтракал. Толпа, двигавшаяся мимо, была неоднородна, говорлива, и ее хотелось разглядывать бесконечно. Но Свиягина ждал город – он планировал попасть в Люксембургский сад, дорога туда лежала через остров Сите и собор Парижской Богоматери. А пообедать Владимир собирался где-нибудь в районе улиц Фобур.
В таких неурочных прогулочных днях есть своя прелестная необходимость. Ты перестаешь обращать внимание на время, перестаешь ему подчиняться – настоящее тебя не беспокоит, ты оглядываешься назад, чуть-чуть забегаешь вперед. Это время воспоминаний, иногда мечтаний, время молчания, дальних запахов, смутных сожалений и грусти. Самой обычной грусти, которая вдруг потребовала полной твоей сосредоточенности. Это время «пошуршать листьями», «поскрипеть снегом», время прохладной травы под босыми пятками. Время нашего обновления, без которого невозможно «завтра».
Свиягин остановился на тротуаре – рассмотреть большую витрину книжной лавки. Пожелтевшие театральные афиши привлекли его внимание, и он вошел в магазин. Привычный и очень им любимый запах пыли и времени – запах антиквариата – висел в воздухе. Свиягин подошел к большому окну, на широком подоконнике которого были сложены папки с афишами. Не торопясь, стал их листать одну за другой. Когда же солнце вдруг заглянуло в окно магазина, он поднял голову, прищурился и увидел Мадлен Денье, сидящую напротив, под тентом небольшой кондитерской. Внезапный взгляд всегда добавляет что-то новое, до сих пор незамеченное, что-то такое, что заслоняется обычно лицом человека, – при встрече мы ведь смотрим в лицо и, как правило, видим только глаза. Мадлен Денье, подставив солнцу лицо, сидела перед огромной чашкой – в таких в Париже подают какао. Темные очки закрывали глаза. Свиягин наконец понял, что она ему чем-то отдаленно напоминает Татьяну Доронину из фильма «Еще раз про любовь». Только, в отличие от актрисы, Мадлен Денье была шатенкой. Даже костюм парижанки почти полностью повторял наряд Дорониной. Мадлен была в узкой юбке и темном свитере. «Вот уж действительно, классика – вне времени!» – подумал Свиягин, который сам любил хорошо одеться и ценил эту способность в других. Так же, как и красивые женские ноги. Изящество своих тонких щиколоток и полноватые икры мадам Денье подчеркнула узкими лодочками.
Свиягин бросил афиши, пересек улочку и остановился у столика. Если утром, во время бесцельной прогулки, любая компания ему была неприятна, то сейчас, когда наступал вечер и одиночество приезжего человека начиналось со взгляда на спешащих по домам людей, близость этой приятной и спокойной женщины сообщала некоторую завершенность всему дню.
– Здравствуйте! Я вас увидел из окна магазина, – Свиягин указал на лавку, – и решил подойти. Я не помешал?
– Добрый вечер! Нет, ну что вы! Я сижу и думаю, что надо пойти пообедать, но солнце не дает себя взять в руки.
– Да, день стоял чудесный, и вечер будет не хуже. – Свиягин мысленно обругал себя за то, что скатился на пресловутый разговор о погоде. – А здесь нельзя заказать что-нибудь?!
– Нет, тут только бутерброды.
– Жаль, я тоже целый день ничего не ел. Давайте сделаем так: вы будете моим гастрономическим гидом, подскажете ресторан с хорошей кухней и не откажете мне в любезности – пообедаете со мной.
По глазам Мадлен Денье Свиягин понял, что она с трудом пробралась сквозь дебри его галантности, но главное уловила.
– Вы приглашаете меня на обед?
– Да, но с условием, что вы выберете место. Хорошо?
– Хорошо, – мадам Денье улыбнулась так, как улыбаются парижанки, легко и многозначительно одновременно.
Ресторан был индийским. Пахло карри, и подавали печенья с предсказаниями. Свиягину, желавшему парижского ужина с красивой женщиной, это не очень понравилось, но было поздно. Мадлен Денье уже удобно расположилась на мягком диване, небрежным жестом уронила свою огромную сумку на пол и попросила сигарету.
– Я не курю, я бросаю курить, – сказала она, затянулась и оглядела зал. – Смотрите, как мало посетителей. А еще час – и будем оливками в банке.
– Вы хотите сказать, как сельди в бочке, – рассмеялся Свиягин.
– Да, будет тесно. – Мадам Денье изучала меню. – Возьмите индийский шашлык.
Владимир, махнувший уже рукой на гастрономическую часть вечера, мысленно восстал: «Ну уж нет, в Москве этого добра во всех видах – на каждом углу. Только не шашлык!»
– А что есть, кроме этого блюда?
– Возьмите, послушайтесь меня. Я не буду советовать плохого.
– Да бог с вами, у меня и в мыслях… Я не очень люблю шашлыки, в Москве их готовят неплохо и…
Мадлен тем временем уже делала заказ индусу в ослепительно-белом одеянии. Свиягин слушал ее речь, наблюдал, как она помогает себе глазами, легкой мимикой, скупыми, немного провокационными жестами, и понял, что, сам того не подозревая, от этой встречи ждет многого.
Меньше всего ему хотелось заводить с Мадлен беседу о ее жизни, расспрашивать о семье, возможном муже, детях. Понятно, что такой разговор логично подводил бы к общению более задушевному, откровенному, что, в свою очередь, открывало дорогу комплиментам, признаниям и флирту. Свиягину не хотелось никаких признаний, не хотелось самому откровенничать, не хотелось входить в ситуации и положения. Чужие тайны, все равно какого размера, его никогда не интересовали. Если только они не были антикварного толка. Однако опасения Свиягина оказались напрасны – Владимир на минуту забыл, что Мадлен Денье француженка. Не в ее привычке было грузить слушателя собственными проблемами, переживаниями, эмоциями, понятными только ей. И точкой отсчета в возможных отношениях для Мадлен являлось само знакомство, а не некие обстоятельства, о которых непременно надо известить партнера, чтобы оправдать, извинить или объяснить последующие свои поступки. Поэтому она, дожидаясь, пока принесут еду, сидела молча, приветливо улыбаясь. В ее молчании, манере сидеть чувствовались свобода и раскованность. Она ловила на себе внимательный взгляд Свиягина, но при этом не суетилась, не одергивала темный тонкий свитер на своей полной груди, не трогала узкую юбку, которая поднялась чуть выше положенного, и стало ясно, что проблема лишних килограммов присутствует. Но, очевидно, мадам Денье вовсе их не стеснялась. Свиягин, которому его новая знакомая нравилась все больше и больше, подумал, что уверенность в себе может быть безумно сексуальной.
Когда принесли пресловутый шашлык, Свиягин, стараясь говорить простым русским языком, заканчивал историю про свою любимую фарфоровую статуэтку. За все время повествования Мадлен Денье почти не проронила ни звука – она только покачивала с изумлением головой и позвякивала массивными браслетами.