Лесли Пирс - Куколка

— Роскошный дворец, верно? — спросил Джимми, когда они с Бэлль прошли под аркой Адмиралтейства и увидели в дальнем конце Мэлл-стрит Букингемский дворец во всем его тусклом великолепии. — Я часто удираю из «Бараньей головы», чтобы полюбоваться шедеврами архитектуры. Это вселяет в меня веру, что я достоин большего, чем быть мальчиком на побегушках у своего дяди.

До этого момента Бэлль и в голову не приходило, что красивые места могут кого-нибудь вдохновлять, но когда они вошли в Сент-Джеймс-парк и она увидела, как изморось превратила голые ветви, кусты и траву в сияющее великолепие, девочка поняла, что имел в виду Джимми. Сквозь плотные тучи пробивалось солнышко, и по водной глади легко скользили лебеди, гуси и утки. Это был совершенно другой мир, ничем не напоминающий Севен-Дайлс.

— Я хочу стать миллионершей, — призналась Бэлль. — Все свободное время я рисую шляпки. У меня заветная мечта — открыть небольшой магазинчик на Стрэнде. Я еще никому об этом не говорила.

Джимми взял ее руки в свои и прижал их к себе. Его дыхание клубилось в морозном воздухе и согревало ее холодное лицо.

— Мама любила повторять: если чего-то очень сильно хочешь — обязательно добьешься, — сказал он. — Единственное, что человеку остается — это придумать, как достичь желаемого.

Бэлль смотрела в его улыбающееся веснушчатое лицо и гадала, хочет ли он ее поцеловать. В подобных делах у нее не было опыта; мальчики оставались для нее загадкой, поскольку она росла в окружении женщин. В душе Бэлль творилось нечто странное: она как будто таяла, и это несмотря на леденящий холод.

— Давай пробежимся по парку, а потом мне действительно нужно возвращаться домой. Мог будет беспокоиться из-за моего отсутствия, — быстро сказала девочка, поскольку из-за этого странного чувства ей стало не по себе.

Они быстро пошли по мосту через озеро.

— Кто такая Мог? — спросил Джимми.

— Многие назвали бы ее служанкой или экономкой, но для меня она значит гораздо больше, — ответила Бэлль. — Мог для меня как мать, тетя, старшая сестра — все в одном лице. Она все время обо мне заботится.

Пока они торопливо шагали вокруг парка, Джимми говорил о том, как здесь будет красиво летом, рассказывал о книгах, которые читал, и о школе в Излингтоне. Он не расспрашивал Бэлль о ее доме; девочка поняла, что он просто боится опять сказать какую-нибудь глупость.

В грязный квартал Севен-Дайлс они вернулись слишком быстро. Джимми сказал, что перво-наперво, когда вернется домой, должен будет разбудить дядю и принести ему чашечку чая, а потом отскоблить пол в подвале.

— Мы еще встретимся? — спросил он, глядя на Бэлль с тревогой, как будто боялся отказа.

— По утрам в это время я чаще всего свободна, — ответила она. — И после четырех дня тоже.

— Тогда я зайду за тобой в четыре, — улыбнулся Джимми. — Мы отлично провели сегодня утро. Если честно, я рад, что ты потеряла ленту.

Бэлль подавленно смотрела на Джимми, удаляющегося по Монмут-стрит. Целый час она чувствовала себя свободной и счастливой, но знала: как только вернется, придется приняться за рутинную работу — выливать ночные горшки, чистить и растапливать камины.

У них с Джимми было гораздо больше общего, чем он думал. У него был взбалмошный дядя, с которым приходилось мириться, у нее — взбалмошная мать. Их обоих окружали люди, но было совершенно очевидно, что Джимми так же одинок, как и Бэлль — ни одного друга-сверстника, с которым можно было бы поговорить.

Пока они гуляли в парке, солнце, которое изредка проглядывало ранним утром, скрылось за черными тучами, а когда они проходили мимо мужчины, торгующего на углу спичками, тот крикнул им вслед, что днем пойдет снег. Хотя Бэлль и не хотелось заходить в дом, на улице стало слишком холодно, чтобы продолжать прогулку.

Она мало знала о мире за пределами Севен-Дайлс. Бэлль появилась на свет в этом доме и жила в нем всю жизнь. Когда-то мать без посторонней помощи родила ее наверху, завернула в старое одеяло и положила в ящик комода, а сама спустилась в гостиную к остальным девушкам, как будто ничего не произошло.

Бэлль с младенчества поняла, что должна стать практически невидимой. Когда девочка подросла и больше не могла спать в ящике, она стала жить в полуподвале, и ей запрещалось — категорически — подниматься наверх после пяти часов вечера и задавать маме вопросы о том, что там происходит.

С шести до десяти лет Бэлль посещала маленькую школу в Сохо, где научилась читать и писать, решать арифметические задачки, но однажды внезапно перестала туда ходить после какой-то ссоры между ее мамой и учительницей. Девочке пришлось перейти в школу побольше, которую она просто ненавидела, и Бэлль испытала огромное облегчение, когда в четырнадцать лет ей разрешили бросить учебу. Но с тех пор дни казались длинными и монотонными. Когда однажды она поделилась своими мыслями с мамой, та стала распекать ее и спрашивать, неужели ей больше нравилось бы работать посудомойкой или продавать на улицах цветы, как вынуждены делать многие ее сверстницы? Бэлль не хотела бы заниматься ни тем, ни другим: девочки, которые продавали на улице цветы, были такими худыми и носили такие лохмотья, что казалось, их вот-вот сдует ветром.

Энни не одобряла привычку Бэлль слоняться по улицам. Девочка не знала, в чем причина: то ли мама боится, что с ее дочерью случится что-нибудь нехорошее, то ли не хочет, чтобы она услышала сплетни о ней.

В один из редких случаев, когда у Энни появилось желание поговорить, она рассказала дочери, что была любимицей Графини, которая управляла борделем еще до рождения Бэлль. Если бы не расположение этой женщины, Энни вышвырнули бы на улицу и она закончила бы свои дни в работном доме. Она объяснила, что Графиней ее благодетельницу называли из-за величественной манеры держаться, а еще потому, что в молодости она была настоящей красавицей и имела обожателей из высшего общества. Поговаривали, что один из ее поклонников был членом королевской семьи — он и поселил ее в Джейкс-Корт.

Когда Бэлль была еще маленькой, Графиня заболела и Энни целый год выхаживала ее. Перед смертью хозяйка борделя написала завещание, согласно которому все ее имущество переходило к Энни.

С тех пор борделем управляла мама Бэлль. Она принимала на работу и увольняла, играла роль хозяйки, распоряжалась деньгами. В Севен-Дайлс говорили, что у Энни вполне пристойный бордель, даже несмотря на то что сама она черствая как сухарь.

Бэлль с детства слышала слово «бордель», но по-настоящему не понимала смысла этого слова, знала только, что об этом не стоит говорить в школе. Еще дом Энни называли «домом красных фонарей». Несколько лет назад Бэлль спросила маму, что это означает, и та объяснила ей, что это место, где развлекаются джентльмены. По тому, как резко ответила Энни, Бэлль поняла, что дальше расспрашивать не стоит.

В Севен-Дайлс любую женщину или девушку, которая одевается несколько вызывающе, ведет себя немного вздорно или развязно и любит пропустить стаканчик и потанцевать, скорее всего, назовут шлюхой. Это бранное словцо произносили здесь так часто, что оно звучало почти ласкательно — ну, как «кокетка» или «чаровница». И до недавнего времени Бэлль верила, что ее мать занимается только тем, что устраивает ночные вечеринки, где джентльмены могут провести время с веселыми, беззаботными девушками, выпить и потанцевать.

Но потом Бэлль стала понимать, что мужчины испытывают какое-то желание и именно для удовлетворения этого желания приходят в такие места, как у Энни.

Подробности того, что следовало за этим, Бэлль так и не выяснила. Ни Энни, ни Мог не заводили разговоров на эту тему, а девушки слишком боялись навлечь на себя гнев хозяйки, который обязательно обрушился бы на них, если бы Бэлль узнала эту тайну.

По ночам, когда Бэлль лежала в постели в полуподвале, до нее долетали звуки: живая мелодия пианино, звон бокалов, мужской гогот, топот танцующих ног и даже пение — казалось, наверху веселье лилось через край. Иногда Бэлль жалела, что у нее не хватает смелости тайком подняться по лестнице и подсмотреть хотя бы в замочную скважину.

Однако, несмотря на свое страстное желание узнать правду о том, чем занимается ее маменька, Бэлль чувствовала, что не все так гладко — есть и обратная сторона медали. Временами она слышала плач, мольбы и даже крики и отлично осознавала, что жизнь девушек не всегда полна роз. Бывали дни, когда они спускались к обеду с покрасневшими, заплаканными глазами и съедали свою порцию в угрюмом, гнетущем молчании. Случалось, что у кого-то появлялся синяк под глазом или на руке. Даже в лучшие дни девушки были бледными и какими-то изнуренными. Да и к Бэлль они не испытывали симпатии. Мог говорила, что девушки думают, будто Энни велела Бэлль шпионить за ними, а еще они ей завидуют. Бэлль не понимала, чему тут завидовать — ее ничем не выделяли ни в еде, ни в одежде, — но девушки никогда не вели с ней бесед и тут же прекращали разговор, когда она входила в комнату.