Этот огонь Кёсем-султан погасить уже не смогла. Торговцы начали покидать Истанбул, караваны с хлебом теперь не желали идти через столицу. Назревал голод, а вместе с ним и бунт. Ибрагим же не обращал ни на что внимания, занятый Телли-хасеки Хюмашах, возлюбленной своей, подарившей ему наконец-то сына. Шахзаде Орхана султан Ибрагим в открытую называл первенцем, совсем игнорируя старших детей и прежних хасеки.
Ах, лучше б он и впрямь забыл про них! Но нет, как оказалось, не забыл. Велел убить старинным способом: посадить в мешки и бросить в Босфор. Все прежние хасеки должны были умереть, чтоб воцарилась хасеки Хюмашах; все дети от прежних султанш должны были умереть, дабы шахзаде Орхан без проблем занял трон.
Ну а то, что судьба Оттоманской Порты вновь повиснет на волоске, Ибрагима совершенно не волновало. Впрочем, это безумного султана не волновало уже давным-давно.
– «Ибо не осталось уже у нас ни сил, ни ярости, ни достойной крови, а ты, брат, силен, яростен и достоин», – вслух процитировала Кёсем. У жадно ловящей каждое ее слово Турхан на устах повис немой вопрос, но произнести она ничего не посмела. Бедняжке, впрочем, и не полагалось знать о письме, которое прошлый султан Мурад собирался отправить крымскому хану.
Те бумаги Кёсем, разумеется, уничтожила, но потом долго думала над смыслом слов собственного сына. Может, в чем-то он и прав? Может, династия уже изжила свое? Несколько безумных султанов подряд – именно безумных, ибо последний приказ Ибрагима показывал степень его безумия с достаточной ясностью…
Хорошо еще, что этот приказ исполнять не слишком-то спешили, как раньше изо всех сил пытались не спешить с выполнением хотя бы самых диких из приказов Мурада. Знали, кто на деле управляет страной – пытается ею управлять, пытается как-то исправить все то, что творит безумный султан. И не успела Кёсем выслушать печальную историю Турхан, как в дверь постучали и кызлар-агасы вкрадчиво поинтересовался, не может ли могущественная валиде принять некоего просителя, пришедшего с важным известием…
Кёсем кивнула. Глаза ее были темны и печальны.
Обе Хадидже стояли рядом со своей госпожой и повелительницей. Ждали ее решения, чтобы разнести его по нужным людям. Колебаться уже было поздно, но Кёсем все же колебалась.
Полумеры, принятые ранее, не возымели эффекта. Да, перепуганный янычарским бунтом султан велел казнить прежнего визиря, погрязшего в пучине взяток и интриг, однако подходящего Ибрагиму и любимого им. Главной обязанностью визиря было пресмыкаться перед султаном, и он ответственно подходил к этому заданию, рассказывая Ибрагиму сказки не хуже сказочниц-калфа из гарема. Что же, отныне чернь, известная своими хлесткими прозвищами, называет мертвого визиря не иначе как «хезарпаре» – «тысяча кусков», ведь именно на столько кусков был он разрублен разъяренными янычарами.
Кёсем-султан искренне надеялась, что эта жестокая, дикая казнь заставит султана хотя бы на время одуматься, а не одуматься – так хоть затаиться. А там, глядишь, пройдет время, поутихнут торговцы, остынут буйные головы среди янычар… Однако нового визиря султан Ибрагим встретил невнятными воплями и визгом, похожим на свиной, вцепился ему в бороду и поносил такими словами, что у некоторых придворных покраснели уши.
– Пес! – кричал Ибрагим, брызгая слюной. – Грязный подзаборный пес! Заговорщик, проклятый бунтовщик, сын шакала и гулящей суки!
Янычары (виданное ли дело?) оттащили беснующегося султана от визиря, и тот ушел прочь. Ох, Ибрагим, сын мой Ибрагим… Тут уж или не делай ничего, или делай все до конца. Ведь учился ты кое-чему вместе со своим старшим братом! А теперь…
Теперь – Софа Мехмед-паша ушел живым и оскорбленным, хуже того, жестоко испуганным. Вряд ли он простит подобное обращение. По слухам, паша уже в Айя-Софии, уговаривает шейх-уль-ислама подписать фетву о султане, которому нельзя служить, если ты правоверный. Дескать, султан, нарушающий законы Корана, должен быть признан неверным, и никто не может оказывать ему помощь. Мехмед-паша спокоен, он знает, что за его спиной янычары и сипахи. Подлинная и притом могучая сила, необоримое войско. Самое время не просить, а прямо-таки требовать такую фетву.
Шейх-уль-ислам подпишет. Он не забыл и не простил Ибрагиму дочь своего предшественника, юную Акйылдыз, вынужденно отданную замуж в какую-то дальнюю провинцию. А ведь, по слухам, она должна была выйти за племянника достойного Хаджи Абдуррахим-эфенди. Муид Ахмед-эфенди не вынес позора, уехал в Египет, но Абдуррахим-эфенди, нынешний шейх-уль-ислам, продолжал вести переписку с давним другом. Да даже будь они заклятыми врагами, эти два шейха, все равно сейчас они думают одинаково и действуют одинаково. Они представляют улемов, а улемы жаждут свержения султана Ибрагима.
Точно так же жаждут этого и янычары, распаленные сокращением численности войска и урезанием годового жалованья. Котлы уже вытащены из казарм, и беснующиеся вояки стучат в них, требуя, чтобы султан вышел и дал отчет о своих действиях. Мурад приструнил это буйное войско, поскольку ел с ним из одного котла, участвовал в воинских состязаниях и щедрой рукой раздавал награды. Ради этого янычары и сипахи готовы были простить ему безумие, которое он проявлял вдали от казарм, ведь с ними Мурад всегда был безупречен… ну, почти всегда. Убитый наставник прощен и забыт, да ведь это и вовсе его наставник был, а не их, мало кому понятны дела султанские…
Ибрагим не таков. Говоря по правде, Ибрагиму янычары не могут простить только одно: то, что он не Мурад.
И Кёсем-султан не могла исправить того, что Ибрагим – не Мурад, как не могла исправить и того, что солнце светит днем, а луна – ночью.
Но словно этого было мало! Вот теперь – казнь прежних султанш ради возвышения султанши новой. А вместе с матерями Ибрагим велел казнить собственных же сыновей, ее внуков.
Этого уже Кёсем стерпеть не могла. Да и будь проклята та женщина, которая такое стерпит!
Турхан знала, к кому бежать, под чьим крылом отсидеться, кого умолять о защите. Впрочем, кому, как не ей, об этом знать! Тоже ведь вышла из «девочек Кёсем-султан», пускай и была скорее девочкой ее девочек, давно повзрослела, повела собственную игру.
За такое ей упрека нет. Кто не ведет своей игры в эти темные времена?
В комнате было темно, шторы плотно занавешены, лишь несколько тусклых масляных светильников едва-едва разгоняли мрак. Кёсем-султан вдобавок отделяла от прочих заговорщиков тонкая шелковая занавеска. Но, даже не видя лиц тех, кто явился к ней, валиде-султан знала: эти люди боятся.
Боятся – но все же намерены идти до конца.
К ней пришли все. Новый визирь, назначенный под давлением войска, шейх-уль-ислам Хаджи Абдуррахим-эфенди, а также люди, имен которых она толком не знала, но знала имена тех, кого они представляли: имена крупнейших купцов Истанбула, недовольных безумными поборами, введенными безумным султаном.
Безумие… Оно тоже присутствовало здесь, светилось в глазах, проступало на лицах.
В стороне мялся янычарский ага, новый, довольно молодой еще, не привыкший вести переговоры с женщинами. Что ж, жизнь – сложная штука, и янычарская верхушка понимала, насколько велико влияние Кёсем-султан. Проще договориться, по крайней мере попробовать договориться с султанской матерью, чем выискивать в своих рядах ее шпионов, готовых в решающий момент нанести удар.
Да и, кроме того, Кёсем-султан никогда не враждовала с янычарами. Обычаи их уважала, жалованье вовремя отсылала… прошлый ага вообще о ней до странности высокого мнения был… Может, и не ее вина, что султан настолько опустошил казну? В конце концов, как раз когда Кёсем удалили из Топкапы, янычарам и начали задерживать жалованье. Вряд ли это просто совпадение!
Все эти мысли она угадывала, даже не видя лица янычарского аги.
Мысли шейх-уль-ислама прочесть было и того проще. Осознав, насколько обнищала казна, султан Ибрагим начал лихорадочно искать деньги. Не придумав ничего лучше, ввел налоги для духовенства. Имамы, естественно, возмутились, но поделать ничего не могли до тех пор, пока не объединились с янычарами, тоже страдавшими от нехватки средств. Союз, конечно, противоестественный и временный, однако вот прямо сейчас… Прямо сейчас он невероятно к месту пришелся, дар Аллаха, не иначе. Поддержка законоучителей, от высшего улема до последнего кади, придавала янычарскому восстанию не просто смысл – она делала этот бунт в некотором роде священным. А это ведь уже совсем другое дело…