Кёсем занималась тогда проблемами на границах – к слову, на пару с главным визирем: он был как раз из тех, кто дело свое знает крепко. Вдобавок именно в тот день, когда Турхан-султан затребовала дрова, дошли вести о бедственном состоянии в южных провинциях, которым всерьез угрожал голод. Естественно, Кара Мустафа-паша то ли не заметил требование султанской фаворитки, то ли сознательно проигнорировал ее, сосредоточившись на действительно важных для Оттоманской Порты вещах. Во имя Аллаха, на его месте Кёсем поступила бы точно так же!
Не дождавшись ответа на свои требования, Турхан не стала их повторять и не поступила так, как поступила бы женщина, умудренная опытом и действительно заботящаяся о стране. Вместо этого она направилась прямиком к султану, чтобы пожаловаться на мерзкого великого визиря, не удостоившего хасеки-султан даже ответом!
Ибрагим пришел в ярость и немедля отправил за Кеманкешем. Узнав, что тот ведет собрание дивана, султан велел распустить диван и доставить к себе великого визиря. Тот, однако, сделал это сам, решив, что до султана дошли тревожные вести и он жаждет их безотлагательно обсудить.
Однако же, когда Мустафа-паша явился к султану, его ждали не расспросы о состоянии провинций, не предложения о поставках хлеба голодающим и даже не обсуждение состояния дел в приграничных гарнизонах. Вместо этого он услышал раздраженное:
– Как посмел ты вовремя не снабдить мой гарем пятьюстами возами дров?
– О мой султан, – поклонился Кара Мустафа-паша, – дрова будут отправлены немедленно.
На том бы все и закончилось, гнев Ибрагима постепенно улегся бы, но не тем человеком был Кеманкеш Кара Мустафа-паша, чтобы стерпеть подобное оскорбление. Даже не себя было ему жаль, но Высокую Порту, стонущую под грузом забот, изнемогающую от набегов неприятеля, раздираемую внутренними потрясениями. Посему визирь не удержался, подошел к трону и, низко поклонившись, осыпал султана упреками:
– Великий падишах, – промолвил он, нарочито используя старинное, а потому особенно величественное именование, – почему, когда я предстал пред твоим проницательнейшим взором, ты спросил меня о каких-то ничтожных бревнах, не стоящих лишнего слова, а не о мольбах дальних провинций? Почему не спросил ты меня, как обстоят дела на наших границах? Почему не соизволил обратить свой взор к пустующей казне? Мой падишах, ты повелел разогнать совет дивана, отложить мучительнейшие из проблем Оттоманской Порты, и все это ради пятисот телег с дровами, которые не стоят даже пятисот мелких акче! Скажи, неужто это было мудрым или правильным?
Ибрагим пришел в ярость, и великого визиря спасло в тот день лишь прямое вмешательство Кёсем, которую вызвали евнухи, понимавшие, куда ветер дует. Но всем уже понятно было, что дни столь ершистого визиря сочтены. А меняться Кеманкеш Кара Мустафа-паша не желал и на мольбы приятеля муфтия Яхьи быть поосторожней и придерживать порой коней красноречия ответил такими словами:
– Почему ты требуешь от меня стать лжецом и льстецом? Разве служить султану по совести не означает говорить ему лишь правду? Нет, нет! Я лучше буду говорить свободно и умру честно, чем начну лгать, как делают рабы!
И он умер – был казнен по тайному приказу Ибрагима, хотя каждый раз, когда султан выказывал великому визирю свое неудовольствие, тот подавал прошение об отставке. Кеманкеш не заботился о том, чтобы сохранить власть, но своей неуступчивостью и резкостью нажил слишком много врагов. Ему не могли позволить продолжить жить.
Кёсем вспомнила об этом с грустью. Ее часто обвиняли в гибели Мустафы-паши, хотя, видит Аллах, уж если она в чем-то неповинна, то как раз в этом! Но чужой рот, как известно, своими губами не замкнешь. Ах, если б ей давали камень за каждое несправедливое обвинение, к нынешнему дню камней накопилось бы на целую мечеть!
– Великая валиде, – медоточивый голос Хаджи Абдуррахима-эфенди прервал поток воспоминаний. – Великая валиде, именно поэтому мы все нижайше просим тебя проследить, чтобы история с пятьюстами возами не повторилась.
Ах да, улемы ведь тоже помнят, кто именно тогда заварил всю эту кашу, а кто – спасал Кара Мустафу-пашу. И вполне естественно, что они не доверяют Турхан-султан.
Вопрос в том, доверяет ли девочке сама Кёсем?
Подумав, Кёсем тяжело вздохнула. Нет, она не доверяла Турхан.
Возможно, со временем из нее выйдет неплохая валиде. Со временем. Но сейчас времени на учебу у нее нет. Оттоманскую Порту надо спасать, и заниматься этим лучше человеку, поднаторевшему и в интригах, и в управлении государством.
У Турхан нет такого опыта. Может быть, даже и способностей таких нет… хотя девчонка все же умна, это отрицать трудно.
Значит, опять самой, опять рядом не будет никого, за исключением двух Хадидже, из которых доверять в полной мере можно лишь Хадидже-первой. Опять золотая клетка, из которой искусный кукловод будет дергать за ниточки. Но кто дергает за ниточки куклу в золотой клетке?
Кто она, Кёсем-султан? Жертва ли, палач ли? Марионетка или кукловод?
А может, все сразу?
«Ох, моя „внучатая ученица“, старшая девочка одной из старших моих девочек… Ты, конечно, будешь думать, будто это именно старая зловредная Кёсем все подстроила так, чтобы отстранить тебя от власти. И никогда не поверишь, что Кёсем только и мечтает, как бы снять груз власти со своих плеч.
Возможно, если бы я не просто давала тебе поручения, а все-таки воспитала тебя сама, с ранних лет, сделав настоящей „девочкой Кёсем“, пусть даже самой младшей из них, последней в моей жизни… Но что толку жалеть о пролитом напитке, раз уж чаша вдребезги.
Значит, придется мне жить с этим твоим неверием. Бывали дела и хуже. Бывали – и будут. Совсем вскоре».
Не позволив себе еще одного вздоха (и прошлый-то был непростительной слабостью!), Кёсем произнесла спокойным, почти равнодушным голосом:
– Хорошо, уважаемые. Я прослежу.
Глава 14
Время слабости
«Не следует, говоря о болезни, забывать о главном, во имя чего существует вся борьба с ней: о здоровье. Великие врачеватели, перед чьим опытом мы преклоняемся неустанно, всегда утверждали, что одним из лучших лекарств является путешествие или даже полная смена всей прошлой жизни. Иной раз бывает, что вся эта прежняя жизнь – непрестанный застой телесных и умственных соков, неподвижность окостеневших предрассудков, бессмысленное движение фибр и мыслей, закупорка тела и души. Сколь бы ни была она ценна – сохраняя ее, мы лелеем безумие, которое с одинаковым успехом может принимать обличье как глухой неподвижности, так и беспорядочного волнения.
В таких случаях долг целителя – помочь больному воспользоваться мудрой подвижностью внешнего мира».
– Янычары! Янычары идут!
Крик этот заставлял всех жителей Истанбула запирать дома и прятаться в подвалах, молясь Аллаху о том, чтобы дома лишь разграбили, а не подожгли, чтобы удовольствовались оставленным наверху, а не полезли проверять, нет ли у хозяина, к примеру, молодой жены или красавицы-дочери…
– Янычары идут!
Во дворце этот крик тоже вызывал удушливую панику. Еще много оставалось в живых тех людей, которые помнили, как янычары взяли Топкапы в прошлый раз.
– Янычары!
Задумчиво кивнув своим мыслям, Кёсем позвала кызлар-агасы. Велела ему:
– Когда придут… сделаешь, что они велят.
Кызлар-агасы молча поклонился. Евнухам многое было известно, а о чем они не знали – о том догадывались. А еще помнили, как Кёсем-султан спасала гарем в прошлый раз, и надеялись, что и в этот она что-нибудь да придумает.
А она… а что она? Конечно, придумает, куда же ей деваться? И пусть на душе черно и волки там воют так, что впору заткнуть уши, завязать себе глаза и заползти куда-нибудь в темный угол, все это неважно. Она – Кёсем-султан, великая валиде, а значит, она спасет всех. В который раз.
Всех – кроме тех, кого спасти уже нельзя. Кроме приговоренных.
– Если исполнишь их повеление, никого больше не тронут.
Еще один молчаливый поклон.
На самом деле Кёсем-султан боялась, что план сорвется. Что янычары обезумеют, осознав, как близко они находятся от гарема. Что султан спрячется где-нибудь в укромном месте и его не сразу удастся найти, а сдерживать такую толпу слишком долго не сумел бы даже Искендер Двурогий. Она же, Кёсем, вовсе не Искендер, она лишь слабая женщина…