– Янычары взяли внешний двор!
Все правильно, сейчас младшие янычарские аги зайдут во двор внутренний. Их пропустят, это уже оговорено. Но только их. Бостанджи сопротивляться не станут: среди них нет посвященных в заговор, но они и без того сразу вспомнят, что каждый из них – янычар. Капыджибаши, охрана дворца, сопротивляться не станут тоже, об этом позаботится великий визирь…
«Не станут» на деле означает, что кто-то все же за оружие схватится. И да будут в воле Аллаха их головы. Но так ведь всегда…
– Янычары! Янычары здесь!
– Госпожа!
Хадидже-вторая пересекла комнату. Одета она была на всякий случай неотличимо от самой Кёсем. Это тоже являлось частью плана, точнее, подстраховкой на тот случай, если толпу и впрямь придется сдерживать. Конечно, опять пойдут слухи о том, что Кёсем ведьма, ведь ее и вправду увидят в нескольких местах одновременно, но сейчас был как раз такой случай, когда обед стоил блюда.
Хадидже-первая именно для этого дежурила у покоев Ибрагима.
– Госпожа!
– Чего тебе? – Кёсем повернулась к помощнице.
– Госпожа, я думаю, надо будет… проследить, чтобы все прошло по плану. Я имею в виду… проследить там, в толпе.
Ну да. Проследить, чтобы, казнив Ибрагима, янычары успокоились. Занялись подготовкой к возведению на трон юного Мехмеда, пошли получать жалованье, которое – чисто случайно, разумеется! – подвезут к казармам…
Кёсем знала, что это необходимо сделать. Но тут в плане крылся изъян – она не могла заставить себя смотреть, как убивают ее сына. Ее последнего сына.
– Если госпожа позволит, я могла бы этим заняться.
– Вот как?
Кёсем повнимательней посмотрела на Хадидже-вторую. Затем со странным чувством пожала плечами.
А чего она, собственно говоря, ожидала? Девчонка всегда жаждала власти, всегда упивалась ею, неважно, крохи ей перепадали или власть лилась водопадом… Так с чего бы ей меняться?
– Поступай как знаешь.
– Благодарю тебя, госпожа!
Счастливая Хадидже-вторая убежала, а Кёсем передернуло от внезапно вспыхнувшего отвращения. Что ж… еще одна выбрала свой путь и с него не свернет. С этим остается только смириться.
Кёсем не знала, сколько времени прошло. Время казалось странной рекой, которая вроде бы едва движется, но на деле сворачивает горы и сносит города. Наконец в комнате появилась Хадидже-первая.
– Черным евнухам было велено привести султана к бунтовщикам.
– Да, – сухо кивнула Кёсем, – я знаю.
– Они выполнили приказ.
– Хорошо.
Вот и все, слова сказаны, слов больше не осталось. Почему же Хадидже-первая все еще стоит рядом, почему не уходит смотреть на казнь? Хотя да, ее-то ведь не интересуют внешние проявления власти, она понимает все куда глубже…
– Перед тем как султана вывели из комнаты, его обыскали и обезоружили.
Кёсем сначала не поняла, о чем говорит Хадидже, а когда до нее дошел смысл сказанного, то кровь прилила к вискам, а сердце забилось часто-часто, как попавшая пауку в силки оса. Она умоляюще впилась взглядом в темные, непроницаемые глаза Хадидже, и та едва заметно кивнула:
– Возьми, госпожа.
На вытянутых ладонях Хадидже покоился кинжал с янтарной рукоятью.
Не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте! Скорбите о судьбе Блистательной Порты, правоверные, но делайте это тихо, тише, чем дышит во сне ребенок, легче, чем конь несется по степи, незаметней, чем скользят в глубине морской рыбы! Такие уж времена настали, правоверные, – не следует громко выражать свои чувства, ибо не всем это позволено.
Кому позволено, спрашиваете? Тсс, правоверные, не стоит болтать о том, о чем болтать не следует, а то ведь можно договориться до всякого-разного… Но да, о ней не следует болтать особо. Ведьма она там или не ведьма – а не следует.
Не следует вспоминать, как стояла она на веранде султанского дворца, мать, пережившая всех своих сыновей, валиде, отправившая на смерть собственное дитя. Последнего сына душили перед ней, султана убивали перед ней, шею ребенка ее плотно охватила шелковая удавка. И что, правоверные? Может, кричала она, может, упрекала судьбу или просила Аллаха о милости? Нет, не было ничего такого, правоверные!
Молча она стояла, Кёсем-султан, молча. Ветер серьгами ее играл, ветер широкие рукава платья ее шевелил, а сама она не дрогнула ни разу, словно не женщина – статуя, словно не мать – чудовище. Но тише, правоверные, тише! Вспоминать о таком не следует.
Тянулся к ней сын ее, ее султан, но она не ответила на его мольбу. Много дурного сделал султан Ибрагим, хоть султану Аллах и прощает больше, чем другим, но вот ему не простил, заставил перед смертью в глаза собственной матери смотреть. А та молчала. Когда разоружили сына ее – молчала, когда удавкой шею сдавили – молчала, когда тело сына ее бездыханным упало на землю – тоже словечка не проронила. Развернулась потом и ушла. Словно вместо сердца ей Аллах кусок камня в грудь вложил. Что говорите, правоверные? Не может такого сделать Аллах всемилостивый и милосердный? И то верно…
Кто его знает, зачем Кёсем-султан на казнь пришла, почему смотрела на то, как убивают последнего ее сына. Нам она точно не скажет. А кому скажет – те не скажут нам.
Так что не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте, а лучше позаботьтесь о своих близких, о тех, с кем вместе доведется вам пережить эти тяжкие времена. А что времена настанут тяжкие, в этом можно не сомневаться. Когда султан – маленький ребенок, а у власти женщины, думаете, времена будут легкими? Вот и мы о том же. Да смилостивится над нами Аллах, да убережет он нас и близких наших от напастей, ибо все в деснице его! Но скоро, ох, скоро, жизнь будет стоить не дешевле похлебки.
Не радуйтесь, правоверные. И не плачьте.
Просто готовьтесь к тяжелым временам, ибо Золотой Век Блистательной Порты миновал и теперь грядут черные дни.
Запершись у себя, отослав всех служанок своих, даже самых близких, Кёсем-султан неотрывно смотрела на янтарный кинжал.
Так вот ты какая, погибель.
Вот ты каков, враг, погубивший самых близких людей, сделавший из них нелюдей, разорвавший узы родства, разрубивший узы клятв, в клочья разрезавший узы любви.
Янтарная рукоять слабо поблескивала на солнце.
Вот ты, значит, какой…
Обычный, самый обычный! Случалось Кёсем-султан видеть оружие красивей, удобней в руке, с отделкой побогаче… Так что же в этом кинжале увидел муж ее Ахмед, что увидели Осман, Мурад, Ибрагим?… Или же все дело в том, что Кёсем – женщина и ей не понять мужских страстей?
Лезвие хорошей стали, рукоять удобно ложится в ладонь – и только.
Но ведь видела Кёсем, своими глазами видела, как сходили с ума дорогие ее сердцу мужчины, стоило им ухватиться за эту янтарную рукоять! Не сошла же она с ума, в самом-то деле, не выдумала себе все это!
Или все-таки выдумала?…
И джан-патриархи тоже все выдумали, получается? Или искренне обманывались? Но ведь Джанбал, мудрейшая из женщин (даже Башар была готова это признать!), в юности держала его в своих руках – и опять-таки своими глазами видела, что пытался сотворить он с ее названой сестрой.
Да и она сама, тогда еще не Кёсем, в столь же ранней юности видела этот кинжал своими собственными глазами… Правда, так и не прикоснулась к нему.
Браться за кинжал голыми руками Кёсем даже сейчас не решилась. То, что получилось у юной Джанбал, ей может даром не пройти. А если еще и она потеряет рассудок, кто тогда позаботится о внуках, об Оттоманской Порте?…
Турхан? Айше? Кто?
Крики из дворцового сада доносились даже сюда, в запертую комнату. Там сейчас убивают ее предпоследнего сына – и последнего из тех, о котором знают люди. Ах, Ибрагим, глупый, маленький, восторженный Ибрагим, как же Кёсем боролась за тебя! Еще сильнее, чем боролась за Мурада, за Османа, за Ахмеда… Но проклятая железяка раз за разом побеждала. Побеждала любовь, побеждала дружбу, побеждала человечность. Один за другим ее любимые мальчики уходили во тьму, один за другим…
Может быть, брало их не железо, а янтарь. Но кому на небе или на земле от этого легче?
«Ну и при чем здесь я? Люди сами выбирают свой путь. Чья вина, что, если показать им хороший и дурной путь, они пойдут по дурному? Разве неразумное железо может портить разумных людей? Разве может это делать янтарь, даже если его называют „Камень терпения“?»