Я определенно не могла быть такой именно здесь. Возле частного дома, в котором сняла себе комнату, побоявшись вернуться в квартиру, где оставила свое прошлое, детство и те самые страхи, которые даже спустя три года заставляли меня вскакивать с постели посреди ночи, тяжело дыша и прислушиваясь к шагам за дверью.
Я так и не зашла туда ни разу. За всю неделю своего пребывания здесь. Ту самую улицу обходила стороной. Словно именно там спрятались все чудовища из-под кровати, словно там все еще звучит голос пьяного отца, звенит битое стекло, звякают пустые бутылки и воняет грязью, пылью и маминой смертью.
Устроиться на работу в местную детскую больницу не составило труда — у них, как и везде, страшная нехватка рабочих рук, дефицит всего, что только можно. Практикантка, которая готовая отрабатывать в любую смену, стала глотком свежего воздуха для озверевшего от усталости и безденежья персонала.
Как ни странно, именно здесь я почувствовала себя иначе. Когда кто-то остро в тебе нуждается и нет времени даже в окно посмотреть, становится некогда себя жалеть. Потому что твоя жалость нужна кому-то еще, а потом еще, и так до бесконечности. На себя времени не остается.
В травматологии кровати в коридорах стоят, мест катастрофически нет, а летом всегда повышенный травматизм. Сломанные руки, ноги, ребра, счесанные колени, локти. Ожоги разной степени тяжести после костров, пикников, вылазок к речке-вонючке.
Я домой приползала, чтоб поспать пару часов, и снова шла на смену. В зеркало взгляд брошу, волосы в хвост, и вперед — убивать жалость к себе и ненависть. Зачем летать в Африку, зачем искать несчастных и обделенных где-то за морями? Когда их здесь, в нашей стране, на каждом углу. Великая миссия человечества — отправиться к черту на рога спасать обездоленных детей Зимбабве, а как же наши? Во всех деревнях, районных центрах и детдомах? Или это не престижно? Не популярно? Не будет снято журналистами и спонсировано богатыми дяденьками, которые тоже не прочь пропиариться где-то в зарослях бамбука с парой темнокожих худых малышей на руках.
А я шла в первый день между кроватками и смотрела на эти лица и глаза, полные боли и отчаяния. Палаты для детдомовцев. Отдельно от других. Как прокаженные.
Сюда спонсоры не ездят, для таких помощь редко кто в соцсетях собирает и волонтерам здесь не интересно.
Мне главврач больницы рассказывает о правилах, режиме, а я на детей смотрю и себя вспоминаю на такой же железной кровати с пружинами, тонким матрацем и покрывалами одного цвета. Как подушки "пилотками" ставили и полоску выглаживали, чтоб воспитатель по рукам линейкой не налупила за то, что пальцы корявые.
— Ты когда сможешь на смену выйти?
Я вздрогнула и посмотрела в лицо Натальи Владимировны, отражаясь в больших круглых очках в толстой оправе. Она их постоянно указательным пальцем поправляла. Очень грузная, с короткой стрижкой и волосами цвета красного дерева. Невысокая, но рядом с ней себя все равно чувствуешь маленькой и жалкой.
— В любое время… — ответила я, продолжая смотреть ей в глаза.
— Я твои документы потом просмотрю, если надо — прозвоню, куда следует, справки наведу, а ты уже можешь приступать — нет у нас времени ждать, сама видишь — рук не хватает. Детдомовские кишат тут. Вечно какую-то заразу хватают массово и нам несут. Я уже молчу о травмах. Одни проблемы с ними. Глаз да глаз: то на кухне что-то своруют, то подерутся с "домашними". Ты вообще справишься? Руки у тебя холенные, словно только на пианино всю жизнь играла? Это тебе не столичные вылизанные клиники — это гадюшник, где иногда за больными подтирать самой надо, горшки выносить. У нас и малышня есть. Мне тут неженки не нужны. Пришлют всяких неучей вечно, которые потом сбегают через пару дней, а их родители таскают мне конверты, чтоб подписала документы.
— За меня некому конвертики таскать, — ответила я.
— Вот и хорошо, что некому — я их все равно не беру. Так что пройдись по отделению, и если не подходит — скатертью дорожка.
Я кивнула, с трудом сдерживая порыв ответить ей порезче.
Через час, после того, как старшая медсестра устроила мне экскурсию по отделению, Наталья меня в кабинет к себе провела и при мне с кем-то по телефону говорила, сменив тон на заискивающе-приторный, и я отчетливо поняла, с кем имею дело. Она заявила, что могу оставаться, но она обязательно проверит, что я за птица. А пока — к детдомовским меня, где посложнее, в травматологию, чтоб жизнь малиной не казалась, и смены поначалу она проставит. Вот как заслужу, сама выбирать буду.
Очередная жополизка, орущая на подчиненных и виляющая хвостом перед начальством.
Я особо не хотела, чтоб она справки наводила, не хотела, чтобы начала передо мной лебезить. Мне, как любому фанатику, хотелось работать, хотелось чего-то добиваться и достигать, без протекций и громких имен. Я вдруг увидела для себя в жизни новые цели. Свое предназначение, подтверждение тому, что выбрала профессию правильно.
Только в отношении Натальи я сильно ошиблась. За неделю немного освоилась здесь, перезнакомилась с персоналом. Все, как и везде. Как в любом госучреждении. На меня поначалу смотрели с настороженностью, а потом после того, как Наталья при них несколько раз наорала, приняли в коллектив.
Заведующую за спиной называли "кикимора болотная" и не особо любили. Но как я поняла — тетка она не плохая, для больницы много сделала, иногда ездила в столицу и выбивала новое оборудование, дорогие препараты. Ругалась до хрипоты за каждую кровать, за каждое казенное полотенце. Я как-то пришла к ней просить подпись на выписку и услышала, как она орет кому-то:
"— А мне что прикажете делать? Простынями им головы вытирать? У меня здесь дети. Нет у них родителей. Никого нет. Я им тут и мама, и папа, и сестра родная. Мне из дома нести? Так я уже все перетаскала, своим ничего не осталось.
В общем, мне все равно, как вы это сделаете, а не сделаете — я жалобу напишу, сама лично поеду. Вы получили. Мне известно об этом. Да, плевать. Можете из дома нести. Чего тебе, Воронова? Что стала, уши развесила? Работы мало?"
После моего приезда у больницы наконец-то объявился "неизвестный" спонсор. Наталья бегала довольная, причитала, охала-ахала, когда помощь привезли и деньги на счет больницы перевели. Тогда я и поняла, что не такая уж она и плохая. Все, что Андрей закупил по моей просьбе для больницы, в ней и осталось. Не разворовали. Как ни странно. Значит, у кикиморы с этим строго. Вот почему особо и не любят — спуску не дает. Воровать не позволяет. Таких мало где любят.
Девчонки смеялись надо мной, что зря я за комнату Марфе Васильевне плачу — я же из больницы не вылезаю, могу тут смело ночевать. А мне не хотелось домой — потому что там Я. Не дом это. А место, где я сама себя жрать начну. Нет у меня дома и не было никогда. Есть дом Андрея, где меня любят, и все. Своего нет, не было и, наверное, не будет.
Один единственный раз чувствовала себя дома — с Максом. И не важно, где. Даже в его машине.
А к себе, на съемную, не хочу. Потому что там страшно одной, потому что глаза закрываю, и тоска дикая все тело ломить начинает. Сколько раз за сотовый хваталась, чтоб набрать ЕМУ. Просто набрать, голос услышать и отключиться, но нельзя. Хуже будет. Надо переждать ломку, перетерпеть. Я и домой не звонила. Только Андрею смски иногда посылала, что все со мной хорошо.
Обещала ему, что схожу в свою старую квартиру, поищу документы и фотографии, но все еще не решилась. Да и времени особо не было.
Под городом автобус в аварию попал, детей на экскурсию везли. Водитель с управлением не справился, и теперь у нас все отделение было переполнено ребятишками с травмами и ожогами.
Я тогда под утро прямо у кроватки одного из них, самого тяжелого, уснула. Вырубилась на стуле. Меня за плечо кто-то потрепал, а я глаза открыла — смотрю, кикимора сзади стоит, тоже глаза уставшие, красные. Всю ночь оперировала, видно, что с ног валится.
— Давай, Воронова, домой иди. Хватит. Совсем себя в гроб загонишь. У меня тут не трудовое исправительное учреждение.
Я на мальчика в гипсе взгляд бросила и отрицательно головой качнула.
— Не могу я. У него мама погибла в аварии, тетка приехать должна со дня на день. Он как очнется — маму звать будет, а рядом никого. Мое дежурство сегодня.
— А ты им всем мать не заменишь, Воронова. Даже не старайся. Я сама когда-то такой была — думала, миру свет и добро дарить, только всех не одаришь, а кого-то одного выделять нельзя — они тут многие маму хотят. Даже те, у кого есть, хотят, потому что свою можно только называть иногда "мамой", а на самом деле — пьянь подзаборная. Ты давай, домой. Трое суток тут без перерыва. Я потом брату твоему что скажу?