Ему нужна была надежда, и мысль о том, что он может потерять ее, пугала его больше всего.
И тем не менее он мог бы признаться в подлинной причине, которая заставила его приехать сюда, хотя бы себе, в глубине души. Несмотря на то что он относился к женщинам с недоверием, потому что они хотели заполучить его ради его титула или внешности, великодушие Офелии притягивало его к ней. Если Офелия была хорошей и если она его любила, то тогда разве он тоже не хорош? Если она захочет его ради него самого, то он, возможно, сумеет справиться с демонами, построить новую жизнь с Офелией и обрести покой. И даже, может быть, он снова сможет дарить свою любовь.
Кто бы мог подумать, что он найдет свое спасение в Мэйтленде? Мэйтленды были социальными акробатами. Они возникли из безвестности несколько поколений назад и с тех пор взбирались по социальной лестнице с цепкостью горных козлов и ловкостью обезьян. Они хватались за каждую ступеньку, за каждую нишу и выступ респектабельности руками и ногами.
Стремления Мэйтлендов были хорошо знакомы де Гранвилям. На протяжении двух столетий участок Мэйтлендов находился среди ричфилдских владений, как брешь в зубчатой стене прочного замка. Мэйтленды уговорили одного из предков Алексиса продать им землю. На этих землях была выстроена ричфилдская башня, первоначальная крепость первого барона Ричфилда. Его утрата стала гноящейся язвой на груди семьи, а де Гранвиля, продавшего эту землю, с тех пор проклинали все наследники.
Год за годом де Гранвили наблюдали, как Мэйтленды выкарабкивались из грязи плебейского происхождения, медленно вливаясь в аристократические круги, вступая в браки со знатью. Алексис не был против того, чтобы рядом с ним жили бывшие ткачи или дубильщики, но он был против наличия такой бреши в своих владениях. На протяжении пяти веков де Гранвили жили и сражались в Ричфилде, и он считал своей честью и обязанностью беречь семейное наследство.
Его семья сражалась на стороне Йорка против Ланкастера во время войны Алой и Белой розы. Приложив огромные усилия, они завоевали расположение Генриха VIII и Елизаветы, пережили Кромвеля и потребовали свои титулы и земли обратно в период Реставрации. Место, где началась вся эта борьба за величие, сейчас находилось в распоряжении людей, которые могли стереть его с лица земли и на его месте построить свой собственный, фальшивый замок, неустанно прыгая с одной социальной скалы на другую, более высокую.
Офелия, однако, не посвятила себя семейному занятию. В ней он не обнаружил ничего общего с горной козой. Именно Алексис первым ее заметил и начал преследовать девушку. Ему нравилось то, как она легко заводит дружбу с людьми, которые кажутся не на своем месте. Он видел однажды, как она взяла под свою опеку совсем некрасивую девушку и та добилась успеха и всеобщего внимания в течение всего лишь одного званого обеда. И он должен также признать, что если бы она ему не нравилась, то никакие надежды на искупление греха, на попытки возвратить башню Ричфилда не заставили бы его появиться здесь. Да, у него всего же была надежда, потому что за последний год девушка ясно дала ему понять, что любит его.
Он представлял себе, как разгневаются его мать и жена Фалька, услышав о его предложении, когда мать Офелии ввела дочь в комнату. Обе выглядели так, будто бы сгорали от усилий спрятать свое волнение, и ему почти не потребовалось прикладывать усилия, чтобы заставить мать выйти из комнаты. Беспредметный разговор продлился всего несколько минут, и все это время Алексис старался не выдавать своего нетерпения
— Так благородно с вашей стороны нанести визит маме, милорд, — сказала Офелия.
— Это честь для меня, — ответил Алексис.
— И мы также с нетерпением будем ждать вас сегодня на балу.
С него было достаточно. Соскользнув со стула, он пересек комнату и сел на диван рядом с Офелией. Он не обратил никакого внимания на шокированное выражение ее лица. Несколько раз она позволяла ему подходить гораздо ближе. Офелия не была ханжой, и он в последние несколько недель чувствовал себя с ней все более и более свободно. Он взял ее руку и поцеловал ладонь, затем отвернул манжет ее платья и провел губами по внутренней стороне запястья.
Он провел языком по ее белой коже и прошептал:
— Знаешь, чего я хочу?
Он молча проклинал себя за этот идиотский вопрос. Он не мог поверить, что в последний момент храбрость покинет его. Ему хотелось быть поэтичным.
— Конечно, знаю. — Офелия учащенно дышала, ее шея и щеки пылали.
Польщенный ее очевидным восхищением, он приготовился произнести речь, но она его перебила.
— О, милорд, это мое самое величайшее желание и… подумать только!
— M-м. То, что я хотел сказать…— Он сделал паузу, заметив, что ее взгляд был устремлен куда-то вверх, выше его плеча.
— Всего-навсего Офелия Мэйтленд и маркиз Ричфилд, — сказала она. — Да ведь маркиз— это самый высокий титул, если не считать герцога.
Алексис посмотрел вниз на свои скрещенные руки, потом поднял глаза и увидел, что девушка, закусив губу, наблюдает за ним. Он закрыл глаза, чтобы не видеть жадного ожидания, написанного на ее лице. Маленький воробышек надежды, трепетавший крыльями у него внутри, упал в огонь и сгорел дотла. Чувствуя, что внутри у него нет ничего, кроме этого пепла, он открыл глаза.
— Цепкие руки и ловкие ноги, — тихо пробормотал он.
— Что?
Пытаясь спрятать поглубже свою боль, Алексис встал и закрыл дверь гостиной. Они оба знали, что ни ее мать, ни кто-либо другой не осмелятся побеспокоить —маркиза до тех пор, пока он сам этого не пожелает. Он задернул шторы, подошел к Офелии и сел рядом с ней.
Не в силах сдержать возбуждение, которое все еще кипело в нем, он дал ему выплеснуться в своем взгляде. До тех пор пока она не допустила своей грубой оплошности, он не рассматривал свои физические устремления серьезно. Сейчас он провел кончиками пальцев по ее губам и привлек ее внимание к своим собственным, тихо шепча ее имя.
Это была вступительная тактика кампании, в которой он никогда не проигрывал. Он не пользовался никакими другими словами. Они бы заставили ее думать. Он использовал свое тело — как использовал бы саблю, — и девушка ответила ему. Прижавшись к ней плотнее, он почувствовал, как поднимается и опускается ее грудь. Положив руки ей на бедра, он, держась на расстоянии от нее, оторвался от ее губ и провел языком по шее и дальше вниз, к ее груди. Он раз, другой и третий поцеловал ложбинку между ее грудями. Он ласкал языком те места, которые целовал, и снова прошептал ее имя.
От его дыхания ее влажная кожа покрылась мурашками. Офелия что-то пробормотала. К его величайшему изумлению, она уперлась руками в его плечи и перевернула так, что он оказался под ней. Он безразлично лежал, в то время как она целовала его в губы.
Еще более неожиданными явились те слова, которые она произнесла, переводя дыхание:
— Было так тяжело тебя ждать.
Его глаза расширились от удивления, и он попытался спросить, как долго она к нему подкрадывалась, но не смог этого сделать, потому что она проникла своим языком в его рот. Он подчинялся ей до тех пор, пока ее рука не заскользила вниз по его груди. Она справилась с пуговицами на его брюках, а потом двинулась к его пенису. В этот момент он стиснул зубы так, что заболела челюсть, собрался с силами, оттолкнул ее и поднялся. Она упала на бок, а ее кринолин подскочил вверх и ударил ее по носу. Улыбнувшись, Алексис принялся поправлять свою одежду. Это была злобная улыбка, и она была такой, скорее всего, потому, что ему было больно. Не пролившиеся слезы жгли ему глаза. Он разозлился на себя за свою доверчивость и, как всегда, усилием воли отогнал слезы прочь. Почему она не могла оказаться другой? Он ошибся, решив рискнуть. Он отыскал взглядом китайскую вазу. Ему не следует забывать о том, что он не такой, — ему суждено питать свою изголодавшуюся душу несвежей водой и заплесневелым хлебом чувственности. Он с юных лет усвоил, что между знатными мужчинами и женщиной не может существовать брак, основанный на истинных чувствах.
Алексис затряс головой. Утренняя звезда, должно быть, лишила его способности ясно соображать. Единственное, чего он по-настоящему хотел— это плыть по поверхности, а не нырять вглубь и не попадать в подводное течение. Желание отомстить Офелии оставило его, и теперь он ненавидел себя, но, казалось, не мог остановиться. Ему нужно было заглушить боль, и гнев сжигал ее.
— Алексис..