Джейн Остин - Леди Сьюзен

Этой осенью, когда показ нового сериала был в самом разгаре, взволнованные зрители в слезах названивали на Би-би-си, умоляя уверить их в том, что судьба еще улыбнется злосчастным влюбленным, что все образуется. Меня среди этих зрителей не было, но я им сочувствовал. И очень хорошо понимал, почему в два часа разошлись видеокассеты с «Гордостью и предубеждением», в разгар телепоказа пущенные с лотка. Помнится, когда я сам впервые, в возрасте четырнадцати лет, взялся за этот роман, то, прочтя двадцать страниц, кинулся осаждать кабинет мачехи, пока та не сжалилась и не выложила все, что мне горелось узнать. А узнать мне было невтерпеж, что Дарси женится на Элизабет, а Бингли — на Джейн. Мне хотелось этого так сильно, как ничего другого за всю мою прежнюю жизнь. «Гордость и предубеждение» — это манок. Непостижимым образом — и, полагаю, образом уникальным — книга не перестает манить вас к себе. Даже сейчас, открывая ее, я ощущаю жар все того же ненасытного ожидания, несмотря на то что перечитывал роман раз пять или шесть. Как это возможно, когда жанр сам по себе предполагает достижение цели? Простейший ответ состоит в том, что эти возлюбленные и впрямь предназначены друг другу — самим творцом. Они сконструированы один под другого: сведены — паз в паз — г в брачную цепь.

Эндрю Дэвису, который адаптировал роман для телевидения, достало проницательности повести себя этакой художественной повивальной бабкой и перетащить дитя со страниц на экран в виде, поелику возможно, не искалеченном. Что ни говори, а перед ним был пример фильма 1940 года с Лоренсом Оливье и Грир Гарсон в главных ролях (опирающийся на сценарий, написанный, среди прочих, Олдосом Хаксли): прямое доказательство тому, что любое вмешательство в текст низводит оригинал до размягчающей невнятицы. Прочтение Хаксли ужасающе бодрое; там даже леди Кэтрин де Бёр — симпатяга. И все-таки экранизатор — он экранизатор и есть. Ничего не попишешь, приходится делать, что полагается. А добродетельные и недремлющие «джейнисты» настороже — чуть что, и поднимут шум, если хоть слегка нарушен декорум.

В самом начале, видя Элизабет в спальне, которую она делит с Джейн, мы слышим, как она говорит: «Если б я могла полюбить человека, который полюбит меня всего с пятьюдесятью фунтами в год, я была бы очень довольна». Тем самым мы знакомимся с финансовой ситуацией (а вскоре после того наблюдаем мистера Беннета вздыхающим над конторской книгой); однако таким образом Элизабет приписывается склонность к бесплодной мечтательности, что несколько противоречит ее демонстративному стоицизму. Позже, когда разразится скандал по поводу бегства Лидии, а Дарси мрачно расстанется с Элизабет в гостинице возле Пемберли, Остен пишет: «Элизабет осознала всю невозможность того, что теперь они когда-нибудь встретятся с той сердечностью, которая отличала их последние свидания в Дербишире». В фильме это переводится строчкой внутреннего монолога: «Я больше никогда его не увижу». Таким образом, слова Остен выказывают стойкость перед лицом несчастья, тогда как строка Дэвиса — это признание в любви, которой Элизабет пока еще не испытывает. Каждый сдвинутый камешек угрожает цельности всего здания.

Телевидение есть телевидение, и телевизионщик хочет визуального воплощения всякого «этого» и «того». А визуальное, как это ни смешно, всегда буквально. Любой развернутый пассаж сценической экспликации снабжен щедрым коллажем. Письмом Дарси к Элизабет, со всеми его откровениями относительно личности Уикхема, вдохновлена сцена в Кембридже: Дарси в мантии и плоской магистерской шапочке шагает под колоннадой, взбегает по ступенькам — и застает ухмыляющегося Уикхема с полуодетой горничной на коленях. Мы видим полуночное бегство Лидии и Уикхема (ба, как уютно они угнездились в коляске!); видим, как Дарси в поисках беглецов прочесывает Лондон; видим их в неприбранном номере убогой таверны. Элизабет и Дарси не просто думают друг о друге, их преследуют видения и галлюцинации — так, видимо, припекает…

Менее значительные вмешательства Дэвиса, как правило, довольно удачны, а порой даже и положительно счастливы. Но «джейнист», любой, — сущая принцесса на горошине. Уикхем не говорит, что Дарси «наотрез отказался» (хотя мог бы — выражение достаточно старо). Элизабет никогда бы не сказала (скептически): «Потрясающе!» Даже Лидия и та не повторила бы, в изумлении, такую (присочиненную) фразочку, как «полный лагерь солдат…». И не сказала бы: «Похохочем немножко». Когда Элизабет в первый раз отвергает руку и сердце Дарси, он замечает, что она отказала ему, «сделав столь мало попыток соблюсти вежливость», тогда как в книге значится куда более выразительное «приложив столь мало стараний». Несколькими страницами выше утрачен изящный вводный оборот, из-за чего предложение «Я подумал, что, по меньшей мере, в сад забрались свиньи!» упростилось до «В сад забрались свиньи». Можно бы и продолжить, но, сдается, я уже испытываю терпение читателя. Коли так, то повторю еще раз, что эти крошечные детали, эти сущие пустяки представляют собой атомы, из которых и слагается вселенная Джейн Остен. Погрузившись в ее книги надолго, я обнаруживаю, что сознание мое полностью подчиняется ритму ее мысли. Нормальное общение с современниками становится затруднительным. На меня косятся. Если, к примеру, звонит издатель, чтобы справиться, как продвигается текущая работа, я борюсь с желанием ответить: «Увы, сударыня, мне что-то неможется. Меня снедает желание остаться наедине с Джейн. Вправе ли я, ввиду этого обстоятельства, смиренно просить вас о продлении срока еще на неделю?»

…В книге Дэвида Лоджа «Академический обмен» щуплый, весь в твиде, британец едет по обмену в США, в государственный университет Эйфори, на Западном побережье, в то время как его внушительного вида стремительный коллега прибывает в Англию, в залитый бесконечным дождем заштатный красно-кирпичный университет в Раммидже. Американец, Моррис Запп, устало начинает занятия:

Собственно, шутка кроется тут в контрасте критических стилей: британцы еще скованы этическими баталиями, патрулируемыми Ф. Р. Ливисом, а американцы уже рванули в архитектонику мифа и структурализм. Но на более глубоком уровне Лодж подразумевает, что непостижимым образом Джейн Остен способна дать занятие всякому. Моралисты, «эротисты и целомудристы», марксисты, фрейдисты, юнгианцы, семиотики, деконструктивисты — каждый найдет себе поле для игр в этих шести, один подобен другому, романах о провинциалах из среднего класса. И для каждого поколения критиков и читателей книги Остен, безо всякого усилия, рождаются заново.

Всякий век привносит с собой свои особенности, и нынешний остеновский бум вполне обнажил наши собственные тревоги. Мы с кайфом роскошествуем в мире Джейн, смакуем тонкости его смыслов и подтекстов, но отклик наш в основном вполне трезв. Внимание приковывается прежде всего к тому, как ограничены были возможности женщин, как краток их расцвет, когда они могли вступить в брак, как мертвяще медленно тянулось при этом время. Мы отмечаем, как много было поводов причинить человеку социальный урон и как заинтересованы были власть имущие в нанесении такого урона. Мы видим, как мало возможностей защититься от тех, кто их ненавидел, было у людей, властью не облеченных. Мы недоумеваем, откуда же взять жениха бесприданнице. Бедный жениться не может. Но и богатый тоже не может. Но тогда кто же? Мы маемся их вынужденным затворничеством (как отчаянно эти киношники стремятся вытащить персонажей на свежий воздух!). Превыше всех добродетелей Джейн Остен ставила «искренность»; но искренность, как мы ее понимаем, не имеет там никакой почвы для саморазвития. Один откровенный разговор между Энн Эллиот и Фредериком Уэнтвортом, и «Доводов рассудка» — как не бывало. Мы рады бы поделиться с ними нашими удовольствиями. Мы поражаемся их способности к самоограничению. И мы в ужасе от томившей их одуряющей, всепоглощающей скуки.

Прессой уже отмечено, что новый сериал Би-би-си вскрыл латентную «чувственность», которая таится в творениях Джейн Остен; естественным образом в фильме обнаруживается и куда более откровенная чувственность, присущая уже не ей, а нам. Остен, в конце концов, славится своей рассудочностью — это воистину скареда в описании всего, что касается еды, одежды, животных, детей, погоды и ландшафта. Но мы, в наши девяностые, этого ни за что не потерпим. Так что на телеэкранах в самом зачине Дарси и Бингли мчатся по направлению к Незерфилд-парку на своих всхрапывающих конях, в то время как Элизабет неподалеку наслаждается прогулкой, вприпрыжку, по холмистым окрестностям. Позже, выбравшись из ванны, Дарси выглядывает в окно и видит, как Элизабет резвится с собакой. Полуодетая Лидия налетает на мистера Коллинза и, хихикая, смущает его своим декольте. В муках безрассудной страсти к Элизабет Дарси занимается фехтованием. «Я это переборю, — бормочет он про себя, — переборю!» А по пути в Пемберли, небритый, стискивая коленями горячего коня, не выдерживает, спешивается и импульсивно бросается в пруд. Здесь, совершенно очевидно, мы удаляемся от Джейн Остен и приближаемся к Д. Г. Лоуренсу и даже Кену Расселу. «В книгах Остен вдосталь подавленной сексуальности, — заявил Дэвис, — и я выпустил эту сексуальность наружу». Но за чем остановка? Почему бы не дать ей таблеточку витамина С, не помассировать спинку? Нет, персонажи Остен сопротивляются манипуляциям века терапии. Будучи созданиями литературными, они подпитываются подавлением чувств. Именно в этом источник всей их противоречивой энергии.