— Мне сейчас нездоровится, я так некрасиво располнела… Если я поеду на праздник, то, пожалуй, омрачу общее веселье и буду всем в тягость, — стала отказываться Отикубо.

— Тебя увидят только матушка и младшая сестра, а ведь это все равно, что я сам, — уговаривал ее Митиёри.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — наконец сказала она.

От матери Митиёри пришло письмо:

«Прошу вас быть на празднике непременно. Поглядим на интересное зрелище, а потом будем вместе».

Читая это письмо, Отикубо вспомнила, как когда-то родные сестры оставили ее в доме одну, а сами отправились в храм Исияма, и боль старой обиды снова шевельнулась в ее сердце.

На Первом проспекте была возведена великолепная, крытая корой кипариса галерея. Землю перед ней ровно засыпали песком, посадили деревья, словно это здание должно было стоять долгие годы.

На рассвете в день праздника Отикубо приехала туда, чтобы занять свое место в галерее. Акоги и Сёнагон сопровождали ее, и им казалось, что они попали в царство райского блаженства.

Обе они когда-то терпели брань и поношение за свое участие к гонимой Отикубо, а теперь с ними обращались почтительно, как с наперсницами знатной госпожи. Счастливая перемена!

Даже кормилица, которая раньше держала такие обидные речи, теперь поторопилась выйти к гостям и вертелась возле них с угодливым видом.

— Где здесь женушка моего сына Корэнари?

Молодые прислужницы, глядя на нее, умирали со смеху.

Мать Митиёри сказала своей невестке:

— Зачем нам сторониться друг друга, словно мы чужие? Между родителями и детьми должна быть тесная, нерушимая дружба. Надо полюбить друг друга, это главное, тогда ничто в будущем не нарушит нашего сердечного согласия.

С этими словами она усадила Отикубо рядом с собой и своей младшей дочерью.

Поглядев на Отикубо, свекровь нашла, что она ничуть не уступает в красоте ни ее собственным дочерям, ни принцессам-внучкам. На ней было легкое летнее платье из пурпурного шелка, затканного узорами, а поверх него другое, окрашенное соком алых и синих цветов, и еще одна парадная одежда из тончайшего крепа цвета индиго и густого багрянца. Как прелестна была Отикубо в своем смущении! Сразу видно: непростая кровь течет в ее жилах, столько в ней было утонченного благородства. Она выглядела еще совсем юной, почти ребенком. На вид ей можно было дать лет двенадцать, не больше. В ее красоте было что-то трогательное, детски милое.

Младшая сестра Митиёри, тоже еще совсем юная, смотрела на Отикубо с восхищением и сразу начала с ней длинный задушевный разговор. Когда зрелищу пришел конец, велено было подать экипажи к галерее, чтобы всем ехать домой. Митиёри хотел было вернуться вместе со своей женой в Нидзёдоно, но матушка его с веселой улыбкой сказала Отикубо:

— Здесь очень шумно, нельзя поговорить по душам. Поедем ко мне домой. Мы будем беседовать не спеша день-другой… Почему это сын мой так торопится уехать? Он совсем меня не слушается, негодный упрямец. Пожалуйста, не любите его слишком сильно!

Подали главный экипаж. Спереди в него села младшая дочь и маленькие принцессы, а сзади сама матушка Митиёри вместе с Отикубо. Когда они все чинно, в строгом порядке заняли свои места, то Митиёри сел в другой экипаж вместе со всей женской свитой из Нидзёдоно.

В западном крыле главного здания для молодых были приготовлены роскошные покои. Прислужниц Отикубо поместили в западном павильоне, где раньше жил Митиёри. Всем был оказан почетный прием.

Сам хозяин дома — отец Митиёри — окружил заботами не только Отикубо, жену своего любимого сына, но даже всех прислужниц из ее свиты.

Отикубо провела во дворце родителей мужа несколько счастливых дней и вернулась в Нидзёдоно, пообещав непременно навестить их опять, как только минет трудное для нее время.

После этой встречи матушка Митиёри прониклась еще большей любовью к своей невестке.

* * *

Видя беспримерную любовь к себе своего мужа, Отикубо наконец перестала бояться, что он переменится к ней. Однажды она сказала ему:

— Я хотела бы как можно скорее подать весть о себе моему отцу. Он так стар, что может не сегодня-завтра умереть. Тяжело у меня будет на душе, если я с ним так больше и не увижусь.

— Понимаю тебя, — ответил Митиёри, — но потерпи немного. Еще не время открыть нашу тайну. После того как вы встретитесь, тебе станет так его жалко, что уже нельзя будет досаждать мачехе. А ведь я еще не сполна отомстил ей. И я хотел бы к тому времени, когда ты встретишься со своим отцом, занять еще более высокое положение в свете. С чего бы тюнагону так вдруг и умереть?

Отикубо не раз просила мужа позволить ей увидеться со своим отцом, но, встречая каждый раз один и тот же ответ, под конец уже не решалась заговаривать об этом. Так, без особых треволнений, закончился старый год и наступил новый.

В тринадцатый день первого месяца Отикубо легко разрешилась от бремени сыном-первенцем. Митиёри был безмерно счастлив. Беспокоясь о том, что в доме у него только молодые неопытные служанки, он сказал кормилице:

— Прошу тебя, кормилица, позаботься о моей жене и моем ребенке, как если бы ты была моя родная мать. — И поручил ей уход за женой и руководство всем домом.

Кормилица первым делом омыла роженицу теплой водой. Увидев, как дружелюбно и ласково относится к ней Отикубо, она подумала: «Да, мудреного нет, что молодой господин не изменяет такой жене!»

Я не буду описывать в подробностях, какие богатые подарки прислали новорожденному, предоставляю это воображению читателя. Скажу только, что все вещи были из чистого серебра. Все родные Митиёри шумно веселились, играя на флейтах и цитрах. Только одно огорчало Акоги: Китаноката ничего не знает об этом торжестве. Ах, если б она могла увидеть все собственными глазами! Как бы она бесновалась от зависти!

Кормилицей ребенка была назначена Сёнагон, которая тоже недавно родила.

Садайсё — отец Митиёри, и его супруга обожали маленького внучка и лелеяли его, как величайшую драгоценность.

Во время новогоднего производства в чины и звания Митиёри в обход многих получил звание тюнагона, а отец его стал Левым министром, сохранив за собой должность главного начальника Левой гвардии. По этому случаю он сказал:

— Не успел мой внучок появиться на свет, как и отец его и дедушка получили высокие должности. Этот ребенок принес нам счастье.

В самом деле, Митиёри открылось самое блестящее будущее. Мало того что он стал тюнагоном, его еще поставили во главе Правой императорской стражи и стали титуловать «эмон-но ками».

Высокие награды получил и куродо. Ему дали чин тюдзё и возвели в звание государственного советника. Когда в семье тюнагона узнали, что бывший зять вознесся так высоко, то его покинутая жена Саннокими и Госпожа из северных покоев опечалились до слез. Им стало еще больнее и обиднее. И прежде, бывало, Саннокими плакала, видя, что муж готов покинуть ее ради другой, но все же брачный союз их еще не был разорван. Теперь же всему конец, надежды больше не было, осталась только жгучая напрасная зависть!

Митиёри вошел в такую милость у государя, его влияние настолько усилилось, что он мог теперь многими способами унижать и преследовать мачеху и сестер Отикубо. Но, чтобы не наскучить читателю, мы об этом рассказывать не будем.

На следующий год осенью Отикубо вновь родила прелестного мальчика. Госпожа свекровь сказала по этому поводу:

— Молодая наша не теряет времени даром. Каждый год у нее рождается красивое дитя. На этот раз я сама буду растить ребенка, — и перевезла внучка вместе с кормилицей в свой дворец.

Меченосец тоже не был обойден судьбой: он получил одновременно должность секретаря в канцелярии Левой императорской стражи и звание куродо.

Все шло так удачно и счастливо, что лучшего и пожелать нельзя. Одно лишь не сбылось: тюнагон-отец ничего не знал о судьбе своей дочери, и потому Отикубо все время чувствовала, что еще не достигла полноты своего счастья.

Тюнагон тем временем очень ослабел от старости. Погруженный в невеселые думы, он почти перестал выезжать в свет и проводил дни, запершись у себя, в грустном одиночестве.

Принцесса — мать Отикубо — некогда владела прекрасным дворцом Сандзёдоно, он должен был достаться в наследство ее дочери, но тюнагон сказал: