— Отличное зеркало я купила! И шкатулка хороша, такого лака макиэ[22] теперь не делают, — говорила мачеха, любовно поглаживая шкатулку.

Акоги стало нестерпимо досадно.

— Но у моей барышни теперь не будет шкатулки для зеркала. Как же без нее?

— Ничего, я куплю ей другую, — сказала мачеха, вставая с места. Вид у нее был очень довольный.

— А откуда у тебя такой красивый занавес? И другие появились вещи, которых я раньше не видела… Ох, боюсь, что это неспроста! Нет, неспроста это…

При мысли, что Митиёри все слышит, Отикубо готова была умереть от стыда. Она ответила только:

— Я попросила прислать эти вещи из дома моей матушки, без них комната выглядит неуютно.

Эти слова не рассеяли подозрений мачехи. Как только она вышла из комнаты, Акоги дала волю своему возмущению:

— Ах, до чего же обидно! Мало того, что эта скупердяйка никогда ничего вам не дарит, так еще и последнее норовит отобрать. Когда праздновали свадьбу барышни Саннокими, она у вас забрала ширмы и много других хороших вещей, будто бы на время. И как она уверяла: «Я починю их для тебя и снова верну». Но только и сейчас эти ширмы стоят у вашей мачехи, будто ее собственные. Все забрала: и чашки, и разную другую посуду, и утварь… Вот попрошу у господина, чтобы он велел все вернуть, и заберу обратно. Ведь она все эти вещи без зазрения совести отдала своим дочерям. У моей барышни добрая душа, вот бессовестная мачеха и пользуется этим. Но дождешься от нее благодарности! Как же!

— Что ты, матушка непременно вернет все вещи, когда минует в них надобность, — успокоительно сказала Отикубо, которую позабавила гневная вспышка Акоги.

Митиёри слушал и думал: «Как она добра!» Отодвинув занавес, он притянул к себе Отикубо и спросил:

— Мачеха ваша еще довольно моложава на вид. А что, дочери похожи на мать?

— О нет, все они очень хороши собой, — ответила Отикубо. — Матушка выглядела сегодня хуже обычного и потому могла показаться вам безобразной. А на самом деле она совсем не такая!

Отикубо немного оттаяла и показалась ему такой милой, что он подумал: «Как горько пришлось бы мне пожалеть, если б я отказался от этой любви, не ожидая многого. Счастье, что этого не случилось!»

Вскоре мачеха в самом деле прислала другую шкатулку для зеркала. Это был покрытый черным лаком ящичек старинного фасона — размером девять вершков в ширину, восемь в высоту, — обветшалый до того, что местами лак с него облупился. Но мачеха велела сообщить: «Эта шкатулка очень ценная. Она не расписана золотом, зато лак старинной работы».

Акоги, посмеиваясь, попробовала вложить зеркало в шкатулку, но оказалось, что они совсем не подходят друг к другу по размеру.

— Ах, какая гадость! Уж лучше пусть зеркало так лежит, без шкатулки. Смотреть не хочется, до чего безобразна!

Отикубо мягко остановила ее:

— Не говори так, прошу тебя. Я с благодарностью принимаю эту прекрасную вещь.

И отослала молодую служанку обратно.

Митиёри взял в руки шкатулку и усмехнулся:

— Где только ваша мачеха отыскала такую древность? Если все ее вещи похожи на эту, то в мире нет им подобных. Я даже чувствую нечто вроде священного трепета перед этой почтенной реликвией старины.

На рассвете он вернулся к себе домой. Отикубо поднялась с постели.

— Как удалось тебе так искусно скрыть от людских глаз мой позор? Ведь это счастье, что у нас был занавес!

Акоги все ей рассказала. Она еще была молода годами, а уже умела придумывать разные хитрые уловки! Отикубо почувствовала к ней и жалость, и нежность. «Видно, недаром ее раньше звали Усироми — “оберегающая”», — подумала она.

Рассказав со слов меченосца обо всем, что случилось с молодыми людьми прошлой ночью, Акоги воскликнула:

— Подумайте, как сильно любит вас молодой господин! Ах, если только сердце его окажется постоянным, какое это будет счастье! Никто на свете не посмеет больше унижать и презирать вас.

Но Митиёри не смог прийти на следующую ночь, потому что ему пришлось нести караульную службу в императорском дворце.

Утром он прислал письмо, в котором все объяснял.

«Прошлой ночью я должен был нести стражу во дворце государя и потому не мог посетить вас. Уж, наверно, Акоги накинулась с упреками на беднягу Корэнари. Воображаю себе эту сцену! От кого только она научилась так браниться? При этой мысли у меня перед глазами, как живая, встает ваша мачеха, — даже становится жутко!

Какой теперь мне кажется ничтожной

Бывалая любовь моя к тебе, —

вспоминал я ночью слова старинной песни. А от себя скажу:

Когда-то было не так!

Когда-то вдали от тебя

Все ночи я спал безмятежно.

Теперь на одну только ночь

С тобою мне грустно расстаться.

Не думаете ли вы, что пора вам покинуть дом, где вы терпели одни только притеснения? Я поищу для вас такое укромное убежище, где жизнь ваша станет радостной».

— Я мигом доставлю ответ, — пообещал меченосец. Прочитав письмо Митиёри, Акоги сказала своему мужу:

— Ну и болтун же ты! Намолол обо мне всякую всячину. Я-то говорила с тобой откровенно, думая, что ты никому на свете не скажешь… А ты надо мной посмеялся!

Отикубо написала ответ:

«Прошлой ночью вы не посетили меня. В старой песне говорится:

Еще безоблачно небо,

Но влажен конец рукава,

Конец любви предвещая…

Ах, верно, в сердце твоем

Осень уже настала!

А от себя скажу вам:

О, я узнала теперь:

Нет на свете сердец,

Способных любить неизменно!

Что мне готовит моя

Грустная участь, не знаю…

Вы зовете меня покинуть дом моего отца. Но как сказал один поэт:

Закрыты наглухо врата.

Не убежать из мира скорби.

Я не вольна уйти отсюда. А вам, должно быть, неприятно бывать здесь. Правду, видно, сказала мне Акоги: “Человек, виновный перед вами, теперь страшится вас”…»

Как раз когда меченосец собирался отнести это письмо, куродо вдруг позвал его к себе. Меченосец поспешил на зов своего господина, сунув впопыхах письмо за пазуху.

Куродо приказал причесать себя. Когда надо было распустить волосы на затылке, он наклонил голову, меченосец тоже поневоле наклонился вперед и не заметил, как письмо выскользнуло у него из-за пазухи. Куродо незаметно схватил его. После того как прическа была закончена, он прошел во внутренние покои и, полный любопытства, сказал Саннокими:

— Погляди-ка на это письмо. Корэнари потерял его.

И, передавая письмо жене, заметил:

— Прекрасный почерк.

— О! Да это рука Отикубо! — воскликнула Саннокими.

— Как ты сказала? Отикубо? Чудное имя! Какой же это женщине дали имя Каморка?

— Есть у нас такая… Шьет на нашу семью, — коротко ответила Саннокими и взяла письмо, которое показалось ей очень подозрительным.

Между тем меченосец убрал сосуд, в котором находилась вода для смачивания волос, и, собираясь уходить, пошарил рукой у себя за пазухой: нет письма! В испуге он стал перетряхивать свое платье, развязал шнур на груди, искал-искал, письмо исчезло, как будто его и не было. «Куда ж оно делось?» При этой мысли вся кровь бросилась ему в лицо. Но ведь он никуда не уходил из дома, письмо могло выпасть только здесь. Корэнари обыскал все кругом, поднял подушку, на которой сидел куродо, — нет нигде письма. Неужели кто-то его нашел? «Что ж теперь будет?» — думал в отчаянии меченосец. Подперев рукой голову, он сидел как потерянный.

В это время вдруг вошел куродо и сразу заметил, с каким расстроенным лицом сидит меченосец.

— Что с тобой, Корэнари? Ты сам не свой. Уж не потерял ли что-нибудь? — спросил он со смехом.

«Вот кто нашел письмо!» При этой мысли меченосец так и обмер! Он принялся умолять куродо:

— Прошу вас, отдайте мое письмо.

— Я-то ничего не знаю… А вот моя жена сказала насчет тебя: «Видно, не удержала его гора Суэно Мацуяма…»

Меченосец вспомнил песню:

Скорей волна морская

Перебежит через вершину

Суэ-но Мацуяма,