– Ave Maria[2], сеньор! – вскликнула девушка, еще больше покраснев от замешательства и неожиданности, ибо никогда прежде ей не доводилось принимать такого рода приветствия.
Скромный паж в ответ на это принес тысячу извинений и заверил ее, что при дворе принято выражать подобным образом свое глубокое уважение и почтительность.
Ее досада (если только она вообще испытывала досаду) без труда улеглась, но она никак не могла успокоиться, не знала, куда ей деваться, краснела все больше и больше и, опустив глаза на свое рукоделие, еще сильнее спутывала тот шелк, который пыталась смотать.
Коварный паж заметил смятение во вражеском лагере и использовал бы его с величайшей охотою, но превосходные речи, готовые сорваться с его языка, застревали у него на устах; его попытки обратиться к галантности были неуклюжими и безуспешными, и, к своему изумлению, смелый паж, державший себя с таким умением и такою самоуверенностью среди многоопытных придворных красавиц, испытывал робость и конфузился в присутствии простенькой пятнадцатилетней девицы.
И действительно, скромность и невинность бесхитростной девушки оказались гораздо более надежной защитой, чем все замки и запоры ее бдительной тетушки. Но, скажите мне, где то женское сердце, которое смогло бы устоять перед впервые выслушанными словами любви! Юная девица, несмотря на свое простодушие, инстинктивно поняла все, что тщился выразить бессвязный язык пажа, и ее сердечко затрепетало, ибо впервые в жизни она увидела у своих ног обожателя – и к тому же какого еще обожателя!
Растерянность пажа, хоть и искренняя, длилась, однако, недолго; он вскоре обрел свою обычную развязность и самонадеянность. Вдруг откуда-то издалека донесся резкий, пронзительный голос.
– Это тетушка возвращается с мессы, – вскричала испуганная девица, прошу вас, сеньор, удалитесь!
– Но лишь после того, как вы отдадите мне розу, что у вас в волосах.
Она торопливо вынула розу из своих черных, как смоль, волос.
– Берите ее, – вскричала она, взволнованная и раскрасневшаяся. – Но только, молю вас, идите!
Паж взял розу и покрыл поцелуями протянувшую ему цветок прелестную ручку. Затем, укрепив розу на своей шапочке и посадив сокола на руку, он побежал через сад, унося с собою сердце прелестной Хасинты.
Бдительная тетушка, придя в башню, сразу же обратила внимание на взволнованность племянницы и на следы какого-то беспорядка в зале, но нескольких слов Хасинты оказалось достаточно, чтобы разъяснить, что тут случилось:
– Сюда залетел сокол и гонялся за своею добычей.
– Помилуй боже! Подумать только, что сокол летал внутри башни! Приходилось ли кому-нибудь видеть такого дерзкого сокола? Неужто даже в клетке – и тут птичке грозит опасность?
Бдительная Фредегонда была в высшей степени осмотрительной старой девой и страшилась всего, что имело отношение, как она говорила, к «противоположному полу»; этот страх на протяжении всей ее долгой девственной жизни все более и более укреплялся и возрастал. Не то чтобы почтенная женщина испытала на себе коварство мужчин, – отнюдь нет, природа одарила ее внешностью, служившей лучшей защитой от всяких посягательств на ее целомудрие, но женщины, имеющие меньше всего оснований тревожиться за себя лично, неизменно обнаруживают готовность охранять и оберегать своих более соблазнительных ближних.
Племянница была сирота, ее отец служил в армии и пал на поле сражения. Ее воспитали в монастыре, и лишь недавно она переселилась из святого убежища под непосредственный надзор тетушки: окруженная ее заботами, она спокойно росла в тиши и уединении, напоминая розу, распускающуюся под защитой шипов. Надо сказать, что это сравнение вовсе не так уж случайно и произвольно, ибо, говоря по правде, ее свежая и расцветающая красота, несмотря на заключение в башне, очаровала народ, и, со свойственной жителям Андалусии поэтичностью, окрестные крестьяне прозвали ее «Розой Альгамбры».
Итак, пока двор оставался в Гранаде, осторожная тетушка продолжала неослабно стеречь свою соблазнительную маленькую племянницу и тешила себя мыслью, что ее бдительность увенчалась успехом. Почтенная дама, правда, не раз бывала встревожена бренчанием гитары и любовными песенками, доносившимися из залитых лунным сиянием рощ у подножия башни. В таких случаях она увещевала племянницу закрыть уши и не слушать эту нелепую дребедень, утверждая, что это – одна из уловок «противоположного пола», с помощью которых мужчины увлекают простодушных девушек к гибели. Увы! разве скучная лекция против серенад при лунном сиянии может рассчитывать на успех у простодушной девицы?
Король Филипп внезапно сократил свое пребывание в Гранаде и отбыл оттуда со всей своей свитой. Бдительная Фредегонда наблюдала, как королевский кортеж выезжал из врат Правосудия и двигался вниз по большой аллее, что ведет к городу; когда от ее взоров скрылось наконец последнее знамя, она с ликованием в душе, ибо ее беспокойство и тревоги окончились, направилась к себе в башню. К ее изумлению, у изгороди сада стоял, роя копытом землю, горячий арабский скакун, и, к вящему ее ужасу, в зарослях роз она увидела юношу в ярко расшитом платье на коленях подле ее племянницы. Заслышав ее шаги, он нежно простился, легко перескочил через тростниковую изгородь и миртовые кусты, вскочил на своего коня и в мгновение ока скрылся из вида.
Нежная Хасинта, в порыве глубокого горя, забыла о том, что ее поведение вызовет неудовольствие бдительной тетушки. Бросившись в ее объятия, она разразилась рыданиями.
– Ay de mi![3] – восклицала она. – Он уехал! Он уехал! Он уехал! И я никогда его не увижу!
– Уехал? Но кто уехал? Какого юношу я видела у твоих ног?
– Это паж королевы, тетушка; он пришел со мной проститься.
– Паж королевы, дитя мое? – как эхо, вслед за нею слабеющим голосом повторила бдительная Фредегонда. – Но когда же ты познакомилась с пажом королевы?
– В то самое утро, когда в башню залетел сокол. Это был сокол самой королевы; и, преследуя его, паж пришел к нашей башне.
– Ах, глупая, глупая девочка! Знай, что нет ни одного сокола, который был бы столь же опасен, как эти разряженные молодые пажи; ведь они кидаются на таких несмышленых птичек, как ты, моя милая.
Обнаружив, что, несмотря на ее хваленую бдительность, и почти у нее на глазах, между юными влюбленными установилась нежная дружба, тетушка сперва преисполнилась негодования, но когда выяснилось, что ее простодушная племянница, лишившись защиты замков и запоров и встретившись с ухищрениями «противоположного пола», все же вышла невредимой из этого тяжелого испытания, она нашла утешение в неколебимой уверенности, что это произошло благодаря ее высоконравственным предусмотрительным наставлениям, которыми она, так сказать, пропитала племянницу с головы до пят.
Пока тетушка поливала бальзамом свое тщеславие, племянница бережно перебирала в памяти клятвы в вечной любви и верности, так часто повторявшиеся пажом. Но что такое любовь неугомонного, непоседливого юнца? Стремительный, буйный поток, любезничающий по пути с каждым прибрежным цветком, затем проносящийся дальше и оставляющий их в слезах.
Неслись дни, недели, месяцы; о паже ничего не было слышно. Созрели гранаты, виноград радушно предлагал свои сочные гроздья, осенние дожди неистовыми ручьями сбегали с гор; Сьерра-Невада накрылась снежным плащом, зимние вихри свистели и завывали в залах Альгамбры. Пажа, однако, по-прежнему не было. Миновала зима, и за нею снова, как всегда неожиданно, явилась весна, теплая и мягкая, с песнями, расцветающими деревьями, цветами и сладостным ветерком; на горах стали таять снега, и только на самой высокой вершине Невады снег все еще продолжал лежать белым покровом, ослепительно сверкавшим в знойном солнечном небе. Но и теперь о забывчивом паже ничего не было слышно.
Между тем бедная маленькая Хасинта побледнела и замкнулась в себе. Она оставила свои былые занятия и развлечения: ее шелк лежал нераспутанным, ее гитара – расстроенной, ее цветы оставались в пренебрежении, песни птички пролетали мимо ушей, ее глаза, когда-то лучистые, потускнели от тайком проливаемых слез. Если одиночество как бы создано для того, чтобы распалять страсть несчастливой в любви девицы, то в таком месте, как Альгамбра, где все навевает нежные и романтические мечты, это ощущалось особенно сильно. Альгамбра – настоящий рай для влюбленных, и как мучительно быть одинокой в этом раю – и не попросту одинокой, а забытой, покинутой!