– Мадам Жозианна…

– Иди к себе в комнату, мой хороший, сейчас же! И закрой окно, слышишь?

Леон хотел было возразить и стал оглядываться в поисках Бартельми, но тот, едва заслышав, что его Жозианна повысила голос, уже спешил сюда. Он просверлил Леона строгим взглядом и надул губы так, что щетина его усов встопорщилась горизонтально, указал вытянутой рукой на пакгауз и прошипел:

– Делай, что мадам говорит! Шагом марш!

На этом Леон сдался и пошёл к себе в комнату, но, вопреки указаниям Жозианны, оставил окно открытым. Он стоял в тени за занавеской и наблюдал за тем, что происходило на перроне; когда поезд тронулся, он упал на кровать. Он был в таком изнеможении, что заснул до того, как ночной ветер окончательно унёс с перрона вонь.

По воле случая на следующее утро, незадолго до начала работы, когда он шёл от пакгауза к зданию станции, по аллее под торопливый скрип ехала маленькая Луиза. Платаны были влажные от росы и блестели в свете раннего солнца, в воздухе стоял запах высокой травы и нагретой солнцем железнодорожной щебёнки. На вокзальной площади Луиза так нажала на педальный тормоз, что щёбенка захрустела и запылила под колёсами. Она поставила велосипед под навес и взбежала по лестнице в кассовый зал. Леон так и побежал бы за ней, но у него были срочные служебные дела: забрать свой красный флажок из кабинета и точно к прибытию пассажирского поезда в восемь часов семь минут стоять на перроне.

Когда поезд прибыл, из здания станции вышел единственный пассажир – Луиза. Он с облегчением отметил, что в правой руке у неё только билет, но никакого багажа; значит, уезжает ненадолго. Неприятным было то, что она как назло помахала ему в тот момент, когда он должен был махать красным флажком прибывающему поезду.

– Привет, Леон! – крикнула она, семеня рядом с замедляющимся поездом и открывая дверь вагона третьего класса.

Так, подумал Леон, она знает моё имя. Разве он накануне в кафе «Дю Коммерс» представился ей по имени? Нет, не представился. Конечно, должен был, поскольку это входит в самые элементарные правила приличия, но не представился. Значит, она как-то узнала его имя – может быть, даже спрашивала у кого-нибудь. Так, так. И потом за ночь она не забыла его имя, а наоборот, хорошо запомнила. А сейчас она своим ротиком, своими губами, своими белыми зубками произнесла его имя, дыханием своих лёгких выдохнула его имя на белый свет. Так, так, так.

– Привет, Луиза! – крикнул он, когда к нему вернулось самообладание, а она как раз запрыгивала на подножку остановившегося поезда. Леон стоял в шипящих клубах пара и выжидал минуту, после которой, согласно расписанию, должен был подать машинисту сигнал трогаться; потом поезд покатился, а Леон бежал, вытянув шею, вдоль окон, навстречу той двери, за которой исчезла Луиза. Но поскольку перрон был низко, а окна высоко, он не мог видеть пассажиров, сидящих на скамьях лицом друг к другу, а потом поезд уехал, и Луиза с ним.

Леон смотрел на красные задние огни, пока они не скрылись за кирпичным заводом, и ещё долго не сводил глаз с паровозного дыма. Потом вернулся со своим красным флажком в кабинет, где мадам Жозианна уже приготовила ему кофе с молоком и два бутерброда.

Когда в обеденный перерыв он вышел на Вокзальную площадь, он увидел велосипед Луизы, стоящий под навесом. Он оглянулся – не видит ли кто, – подошёл поближе, и осмотрел транспортное средство. Это был обычный старый мужской велосипед, некогда чёрного цвета, с заржавевшим зубчатым венцом, провисшей цепью и лысыми шинами, втулка была сломана, а защитный кожух цепи помят. Он осторожно положил ладони на выцветшие, в трещинах кожаные ручки на руле, крепко стиснул их, а потом приложил обе ладошки к носу, чтобы ощутить дуновение Луизиного аромата; но почувствовал лишь запах кожи и собственных рук.

Он присел на корточки, изучил кожух цепи и заключил, что именно он должен быть причиной скрипа. Он попробовал выправить помятую часть большими пальцами, но ничего не получилось, так как мешал зубчатый венец. Тогда он принёс из мастерской два гаечных ключа и молоток, снял кожух и выровнял вмятину молотком на деревянной стене пакгауза. Потом смазал ржавую цепь, привинтил кожух обратно и для испытания проехал круг по вокзальной площади.

Когда Леон после ужина собирался на привычный выход в город, на нём были длинные штаны, белая рубашка и серая вязаная кофта, которую мать вязала ему бессонными ночами перед его отъездом. На закате солнечного дня он пересёк Вокзальную площадь, свернул в платановую аллею и увидел, что кто-то стоит у пятого дерева с правой стороны. Облокотившись о платан, она стояла в своей блузке в красный горошек и синей школьной юбке. Её левая ладонь лежала на сгибе правого локтя, а в правой она держала тлеющую сигарету. Высоко вздёрнув правую бровь на гладкий лоб, а левую опустив к сощуренному левому глазу. Неужели этот пристальный взгляд относился к нему?

– Привет, Луиза! Не меня ли ты ждала?

– Я никогда никого не жду, а тем более такого, как ты, – она сделала глубокую затяжку. – С тебя в конце жизни вычтется время, которое ты украл у меня.

– Несколько минут будут представлять для меня огромную ценность.

– Мой велосипед больше не скрипит, – сказала она.

– Очень рад это слышать.

– Тебя кто-нибудь просил чинить мой велосипед?

– Что-то нужно было сделать, – ответил он. – Местные жители жаловались.

– Да что ты?

– Ты мешаешь их детям спать после обеда.

– Ах, так?

– И у коров молоко в вымени киснет.

– Поэтому местные жители обратились за помощью к телеграфисту со станции Сен-Люк?

– Я не мог отказать.

– Что ж, тогда местные жители должны быть благодарны телеграфисту.

– Я так полагаю.

– А я?

– Что?

– Я тоже должна быть тебе благодарна?

– Нет, за что?

– Ну, ты же мне сделал что-то хорошее?

– Ах, ну не за эту же мелочь.

– Что ты за это хочешь – показать мне созвездия на небе?

– Я их не знаю.

– Показать мне коллекцию марок?

– У меня нет коллекции марок.

– Что же ты тогда хочешь?

– Я просто выправил железку.

– И за это ты хочешь лапать меня за задницу?

– Нет. Но я могу и погнуть железяку обратно.

– Я считаю, что так и нужно сделать.

– Тебе нравится скрип?

– Не мне, людям. Они больше не услышат, когда я подъеду. А если я появлюсь внезапно, они испугаются.

– Я прикручу тебе на руль звонок, тогда люди снова смогут тебя слышать. Можно, я тебя немного провожу?

– Нет.

– Куда ты идёшь: туда или сюда?

– Ты-то в любом случае идёшь в «Коммерс».

– Да.

– Как и каждый вечер.

– Точно.

– Какой оседлый железнодорожник: от макушки до пят.

– Куда ты, к слову сказать, ездила сегодня на поезде?

– Не твоё собачье дело. Ты в любом случае идёшь в «Коммерс». Мне по пути. Оставь свой велосипед здесь, я немного пройдусь с тобой.

На следующий вечер к закату солнца Луиза вновь ждала Леона у пятого платана, через день опять, так же, как и через два дня. На путь в пару сотен метров у них уходило по часу и больше, поскольку шли они медленно, часто останавливались, без причины переходили на другую сторону улицы, а то и возвращались немого назад, и при этом говорили без умолку. Они говорили о мелочах и пустяках: о сигарах мэра, о почтальоне, который якобы был внебрачным сводным братом мэра, о вокзале и о познаниях Леона в современной технике связи, о старом Бартельми и его безрассудной любви к Жозианне, о злой собаке, которая сидела на цепи перед слесарной мастерской и пугала школьников, о вкусных шоколадных эклерах в католической булочной, о вдове Жуно, которая ездит к своей сестре в Компьень именно в те дни, когда и священник едет в Компьень на пастырскую миссию; они говорили о песчаном карьере за вокзалом, в котором можно найти окаменелые зубы акулы периода миоцена, о чёрной Мадонне в церкви и о лесочке рядом с федеральной дорогой, в котором скоро должны были поспеть вишни, а ещё они говорили о романах Колетт, которые Луиза прочитала все до одного, а Леон, правда, нет.