Хармони Верна - Леонора. Девушка без прошлого

Шаг… Шаг… Еще шаг… Туфля с дыркой на носке торопилась за тенью от полей шляпы, которая укорачивалась по мере того, как поднималось солнце, и теперь догнала ее. Она потеряла счет времени и не могла сказать, сколько они уже идут: несколько минут, часов или дней. Мучительный голод. Жажда. Изнуряющий зной. Каждый вдох обжигал легкие. Ноги сварились в изодранной обуви, шляпа плавилась на голове. Капающий со лба пот застилал глаза.

Откуда-то из пустоты возник одинокий эвкалипт с редкой листвой, серой от пыли. Он подвел ее к дереву и, осторожно вытянув свои пальцы из ее ладони, помог присесть. Когда он снял с пояса помятую походную флягу и положил у ног девочки, руки его дрожали, а глаза слезились. Перед тем как уйти, он провел руками по редеющим волосам и сложил их на затылке. Она видела, что плечи его поникли, а ноги подрагивают, как будто он в любой миг готов был упасть на колени. Девочка следила за тем, как уменьшалась, отдаляясь, его фигура, пока не превратилась в темную точку на горизонте, а в следующий момент словно испарилась в призрачно колеблющемся воздухе.

Слабость… Слабость… Слабость… Желудок сжался от спазма, но во рту было слишком сухо. Девочка взяла флягу. Внутри волнами глухо перекатывалась вода. Она попыталась открыть ее, как это делал отец, но маленькие пальчики были скользкими от пота. Она пробовала снова и снова, горло ее судорожно сжималось. В конце концов она сдалась и прижала флягу к животу. Он сам откроет ее. Она откинула голову и прислонилась к гладкой коре. Он откроет ее. Девочка покорно застыла, и жаркое солнце вместе с приступами жажды наконец убаюкали ее, она задремала.

Мухи носились тучей, касаясь ее ресниц и удовлетворенно жужжа на влажной от пота коже. Вздрогнув, она проснулась и начала бить себя руками по лицу и одежде. Затем оглянулась, ища глазами отца. Она запаниковала, к горлу подступил комок, и она постаралась проглотить его. Отгоняя страх, она уставилась на свои ноги, несколько раз стукнув ими друг о друга и наблюдая за тем, как оседают поднятые облачка пыли. Ветки дерева, почти не дававшие тени, вяло застыли – никакого намека на ветер или хотя бы движение воздуха, никакой надежды на облегчение.

Постепенно небо из синего стало розовым, а облака окрасились в лиловый цвет. Все краски темнели, и ей очень хотелось это остановить. По телу поползли мурашки. Глаза ее мучительно вглядывались вдаль в поисках отца. Расширенные зрачки выискивали точку, которая должна была расти и удлиняться. В ушах пульсировала кровь. На глазах ее выступили слезы, потекли по щекам и солеными каплями коснулись губ – драгоценная влага. В игре света в сумерках поросль акации превращалась в контуры собак, а ветки деревьев – в тянущиеся к ней руки. Темнота наступала, захватывая пейзаж и вытесняя из него свет.

Она уткнулась лицом в колени, стараясь не обращать внимания на пульсирующий в голове ужас.

– Папа? – прошептала она, и нотки страха в голосе оборвали последние ниточки ее контроля над собой. Она вскочила на ноги, отчаянно вглядываясь в темноту. – Папа? Папа! – Она задыхалась, голос звучал хрипло, превратив слова в заунывный стон. – Папа!

Взошла луна.

Прохладный воздух сотрясался от слез и рыданий. Эхо подхватывало и, смешивая со стрекотом насекомых, разносило зов потерявшегося в пустоте ночи ребенка, умоляющего о помощи.

Рубашка почти не защищала Гана от солнца и насквозь промокла от пота. Он сделал большой глоток воды из фляги из кожи утки и еще глубже надвинул шляпу на лоб. Вокруг все тот же неизменный пейзаж: рыжая пыль, синее небо без единого облачка, низкие растрепанные кусты лебеды, редкие островки эвкалиптов, обычных и лососевокорых. Тихий звон уздечек да глухой топот верблюдов в караване – единственный шум здесь, единственное движение, незначительное оживление в море полной неподвижности.

Нили вытянул ноги, и они уперлись в передние доски повозки.

– Черт, сегодня намного жарче, чем вчера.

– А будет еще хуже.

– Нужно было нам раньше выезжать, – заключил Нили.

– Это точно, – обронил Ган.

Его укусила за руку муха. Он рассеянно прихлопнул ее ладонью, державшей поводья, и стряхнул расплющенное насекомое. Белесые шрамы на его руке были сейчас особенно хорошо видны на потемневшей коже цвета старой меди. То была память о работе в шахте, личный опыт тяжелой жизни под землей – и это еще не считая отсутствующего уха, оторванного при взрыве карбидной лампы, и покалеченной, скрюченной ноги, сломанной в колене. Щека пострадала от ожогов, а напоминавший луковицу нос был безнадежно свернут в потасовках – уродливое лицо, отражавшее его уродливую жизнь.

Нили погасил окурок о борт старой деревянной повозки. Вдруг плечи его поднялись и конвульсивно сжались. Он схватился за ворот рубашки, содрогаясь от душивших его спазмов.

– Только не это опять, – проворчал Ган, но в глазах его была тревога. – Дыши, приятель.

Голова Нили запрокинулась назад, рот беспомощно открылся, хватая воздух, глаза, полные отчаяния, округлились, когда случился новый приступ изнуряющего сухого кашля. Ган отвернулся. Повозка несколько минут раскачивалась от содроганий несчастного, потом его попустило, и наконец раздался глубокий свистящий вдох. Нили приподнялся с лавки и, перегнувшись через борт повозки, сплюнул на землю слюну с кровью. Затем вынул следующую сигарету, трясущимися руками прикурил и медленно размеренно затянулся, втягивая щеки нездорового землистого цвета.

– Воды? – мягко спросил Ган.

Нили прикрыл глаза и отрицательно покачал головой. Жить ему оставалось не больше шести месяцев. Ган видел такое и раньше. На его глазах уже столько народу приобрело этот кашель от забившей легкие пыли – чисто шахтерский недуг.

Нили полез под сиденье и принялся рыться в коричневом мешке.

– Только ведь ели, – бросил Ган.

– Я голоден. – Нили заглянул в следующую сумку. – А тебе-то что?

– Не жалуйся потом, если ничего не останется.

Нили нашел завернутые бутерброды, развернул один и швырнул вощеную бумагу на землю.

– Люблю есть, пока мясо еще холодное. – Он жевал медленно и на одну сторону, как верблюд. – И не люблю, когда по нему уже ползают личинки мух, – в отличие от тебя.

Вдалеке, бесшумно ступая, сорвалась с места стая страусов эму. Поднявшаяся за ними пыль быстро улеглась, как будто ничего и не было. Ган резко натянул поводья, и верблюды остановились, отчего Нили едва не слетел со скамейки.

– Господи, предупреждать надо! – недовольно рявкнул он. – Чего это ты встал?

Ган показал куда-то вперед, на залитую солнцем равнину.

– Видишь вон там? – Его прищуренные глаза что-то заметили: камень, старый тюк, а может, дохлый динго? Изображение расплывалось и превратилось просто в темное пятно.

Нили покосился в ту сторону.

– Ничего там нет.

– Надо проверить.

Ган выбрался из повозки, и его сапоги с глухим стуком ступили в пыль. Покалеченную ногу сразу же свело судорогой, и какое-то время он старался сохранять равновесие, ощущая в ноге толчки, как будто продолжал ехать.

– Не стоит терять время. – Нили цыкнул зубом, устраиваясь на лавке поудобнее. – Будь это что-то дельное, кто-нибудь его уже давно подобрал бы.

Ган медленно шел на онемевших от долгого сидения ногах. Один его сапог оставлял отчетливый отпечаток подошвы, а второй – извивающуюся, словно змея, борозду. Солнце слепило глаза. С кончика носа время от времени лениво срывалась капля пота.

Когда он наконец подошел к стоявшему в отдалении одинокому эвкалипту, тонкие ветки на миг заслонили солнце, но тут же яркие лучи снова ослепили его. Это был не дохлый динго – тогда тут стояла бы вонь. Постепенно темный предмет начал обретать формы – одежда, похоже, старое тряпье, брошенное небольшой кучкой, вполне безобидной, так что можно было спокойно поворачивать назад. Но вместо этого он ускорил шаг и даже побежал – ощущение было такое, будто по телу ползут полчища муравьев.

Еще несколько неровных шагов, и дерево наконец заслонило от Гана солнце. Несмотря на зной, капли пота на его коже вдруг похолодели, а частое дыхание зазвучало в неподвижном воздухе неожиданно громко и тревожно. Теперь он уже мог разглядеть детали – платьице, крохотные туфельки. Он застыл на месте. Яркий свет отражался от металлической фляги. При виде маленьких пальцев, обхвативших ее, желудок Гана судорожно сжался в комок.