Он умолк. Держался спокойно, даже, подойдя к очагу, стал греть руки над огнем. Властно отдал приказ, чтобы подбросили побольше дров и заменили настенные факелы. Сел, оглядывая всех с явным удовольствием. Чувствовал себя победителем. Ведь после его признаний мало у кого останется сомнение, что рыженькая Адель Лотарингская не дочь Ренье.
Эмма чувствовала на себе взгляды со всех сторон. Когда-то с ней это уже было – во дворце в Реймсе, где ей пришлось пережить публичный позор. Может, поэтому сейчас было не так тяжело. Но беспокоило ее иное. Жизнь Ролло и еще… взгляд, каким он глядел на нее. Нежный и печальный… такой печальный. Неужели он поверил в это?..
Она заставила взять себя в руки. Запахнулась в плащ, вскинула голову. С вызовом оглядела всех: задыхающегося Ренье, удрученного Рикуина, нервничающего Карла, побледневшую Этгиву. Даже успокаивающего короля Аганона окинула взглядом. При свете разведенного огня она видела надменных воинов Гизельберта, опершегося на секиру Гильдуэна, перешептывающихся придворных, наблюдающих прелатов. Они все глядели на нее, все ожидали, что она скажет. Кто нервничал, кому было просто любопытно. Гизельберт обвинил жену Ренье в блуде, прелюбодеянии и кровосмешении. И был уверен в себе. Теперь слово за ней.
Эмма заметила приблизившегося Ратбода.
– Дочь моя, против тебя выдвинуты обвинения. Признаешь ли ты их? Готова ли ты покаяться и признаться, от кого твоя дочь?
Она на миг закрыла глаза. Гизельберт сейчас унижал ее каждой фразой, словно срывал с нее покровы, выставляя ее душу на всеобщее обозрение, словно желал даже ее сердце заклеймить позором. И она ощутила гнев, а с ним и прилив сил, упрямства и гордости. Раз ее разоблачают, то она готова докончить начатое, поведать о том, через что ей пришлось пройти, о тех шрамах, что остались не только на ее теле, но и в душе. И она решительно вскинула растрепанную рыжую головку в сверкающей диадеме.
Гизельберт сказал, что хотел. Теперь слово за ней. Она вздохнула, собираясь с духом. Ей предстояло словно броситься со скалы. И она это сделает. Ей и дела нет до всей этой толпы. Но ей необходимо оправдаться только перед одним человеком – перед Ролло.
– В словах принца Гизельберта больше лжи, чем правды.
В зале послышался гул, и ей пришлось повысить голос.
– Я, дочь короля Эда Робертина и его супруги Теодорады Каролинг, готова сказать перед высоким собранием всю правду – и да поможет мне Бог! Увы, я с детства была лишена той защиты, что по праву рождения охраняет женщин знатного рода. В семнадцать лет я стала предметом насилия во время набега норманнов, которым меня отдал мой будущий супруг Ролло. Мы живем в жестоком мире, и подобное надругательство часто приходится испытывать женщинам во время набегов. Я не стала исключением. Тогда я хотела умереть, и только моя вера, запрещающая налагать на себя руки, спасла меня от этого греховного шага. А потом случилось невероятное – мой мучитель, враг и пленитель Ролло стал моим защитником, опорой, другом.
И тогда я простила зло, смогла полюбить его. Я стала его женой, жила с ним в Руане, как королева, в почести и богатстве, родила сына, которого, вопреки язычеству Ролло, смогла сделать христианином. Однако моя царственная родня не пожелала признать меня, поправ тем самым святость кровных уз. У меня оставался лишь Ролло, пока на моем пути не возник брат моего отца – герцог Роберт Парижский. Увы, я была слишком доверчива, слишком уважала честь рода моего отца и поэтому доверилась Роберту, позволила ему увезти меня из Нормандии. Он же сделал меня разменной монетой в своей политической игре и готов был предложить кому угодно. И из-за этого, из-за клеветнических слухов, какие достигли Ролло, я потеряла уважение человека, который был мне дороже всех на свете.
И что мне было делать? Я – слабая женщина в мире мужчин, мне нужна была защита сильного человека. И когда мои дядья – Каролинг и Робертин – отреклись от меня, я согласилась стать женой того, кто единственный предложил мне достойный выход, – Ренье Лотарингского. Я была благодарна ему и собиралась быть ему преданной супругой. Но Ренье невзлюбил меня, изгнал при первом же приступе гнева, отдав человеку с наклонностями палача – бывшему рабу греку Леонтию. И, конечно, вы, мессир Ренье, догадывались, что будет со мной под попечительством Леонтия. Я имею право обвинять вас в этом.
Я стала жертвой насилия вашего палатина, и неизвестно, что бы со мной было, если бы не благородство мелита Эврара Меченого. Он спас меня от Леонтия и укрыл в своем имении в Арденнах. Однако, клянусь всем святым, никогда Эврар Меченый не имел со мной плотской связи и всегда помнил, что я жена его герцога. Обвинив меня в блуде с ним, принц Гизельберт дал волю своему воображению, столь болезненному и преступному, что оно привело его к мысли разыскать меня в Арденнах, чтобы опорочить и доказать, что такая женщина, как я, недостойна считаться женой Ренье Длинной Шеи. И когда он нашел меня, то стал всячески обольщать, пока я не уступила – и это единственное, в чем состоит мой грех. Вы можете обвинять меня, так же как и тех несчастных, кто стал жертвами принца до меня, о чем принц Гизельберт с такой скромностью не поминал сегодня.
Да, я уступила, но я всего лишь дочь Евы, соблазненная дьяволом по имени Гизельберт. Ибо только дьявол мог отдать доверившуюся ему женщину на поругание и издевательства своим прихвостням. Но моя плотская связь с ними была страшным насилием, ибо я уступила лишь тогда, когда принц пригрозил мне жизнью моей дочери. Мне ничего не оставалось, как смириться. В очередной раз я оказалась в аду, перенесла унижения и муку, и, видит Бог, я не раскаиваюсь в том, что мои мучители были растерзаны толпой возмущенных жителей Арденнского леса, кои встали на мою защиту в отличие от моего супруга и могущественной родни…
Ролло слышал все и, давясь кляпом, захрипел. Она обнажала страшные раны на своей душе с таким спокойствием и достоинством, что в зале наступила полная тишина. Ему же стало неимоверно больно за ее унижение и беззащитность, за то, что он оставил ее на произвол судьбы, заставил пережить бесчестье и позор, и он глядел на нее, пока ее освещенная отблесками пламени небольшая, но величавая фигурка не засияла в пелене застилавших ему глаза слез. Он плакал. Как в детстве. Но вот ее глаза встретились с ним, и она улыбнулась.
– Но клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа, что, несмотря на то, что меня не раз брали силой, у меня было всего двое мужчин, кого я приняла по доброй воле. Двое… с половиной, – небрежно кивнула она в сторону Гизельберта. – Но и первый, которого я любила и люблю, и второй, которому я была покорна, были моими мужьями. А остальное… остальное был Гизельберт. И только в этом я готова держать ответ в Судный день.
Гизельберт даже онемел от презрения в ее голосе. Как до этого был нем от ее откровенности. И от ревности. Ибо она, и униженная, волновала его, как никто. Но для нее он был – остальное, половина… А глядела она лишь на этого связанного варвара. И он задохнулся как от обиды, так и от удивления ее откровенностью. Этого он не ожидал. Эта женщина осмелилась прилюдно обнажить свою душу, но когда он огляделся, то понял, что присутствующие не осуждали ее. Прилюдное покаяние всегда внушало уважение, всегда было раскаянием, которое если и шокировало, но и имело силы вызывать сострадание. И невольное уважение. Теперь, несмотря на ее самобичующую речь, многие были на ее стороне. И верили ей, ибо подобные признания исключают ложь. Гизельберта же она выставила дьяволом, чудовищем, о преступлениях которого если и знали, то не осмеливались обсуждать вслух, пока эта униженная им женщина не посмела публично обличить его.
И он растерялся. Увидел взгляд канцлера Ратбода. Грузный епископ, глядя на него, сокрушенно покачал головой – мол, плохи дела. И тогда Гизельберт, словно обезумев, схватился за меч, сорвался с места, бросился к ней и бог весть что мог сделать, если бы Ролло не кинулся ему под ноги; Гизельберт перелетел через него, больно ударился о выщербленный пол, и меч его, звякнув, отлетел далеко в сторону.
А когда он поднялся, то Эмму уже заслонили от него. Рикуин Верденский, Ратбод Трирский, даже Аганон. Последний в своем суровом осуждении даже приобрел какую-то мужественность во взгляде. А тучный Ратбод, подняв набеленные пухлые ладони, будто удерживая принца от неразумного поступка, предупредил:
– Не усугубляйте свою вину новым беззаконием, принц.
Это был упрек, но и совет. И Гизельберт сумел взять себя в руки. Сила на его стороне, но окончательной победы он еще не достиг.