Лана Черная - Леся и Рус

Вздыхаю и ловлю на себе изумленный взгляд подруги.

— Охренеть, — выдыхает светлая девочка Айя и залпом осушает бокал.

— Ого, — только и могу выдать, наблюдая за ее пассами. — Хотя...сама в шоке.

— Руслан в курсе?

Качаю головой. Как он может быть в курсе, если это я поняла только сегодня? В тот самый момент, когда он пообещал никогда не отпускать. Накрыло просто осознанием, какая я была дура. Потратила столько лет на миражи, принимая за любовь какую-то несвязную ерунду.

— Но зато теперь ясно, почему ты ушла от Корзина, — она отрывает бубку винограда и кладет в рот.

— Я не уходила...Стоп! Что значит, ушла от Корзина? С чего ты взяла?

Айя хмурится. А потом рассказывает, как несколько недель Корзин приходил сюда. Это было в тот день, когда меня арестовали. Он приходил, хотел поговорить с Алексом, но того не было дома. Тогда он Айе и сказал, что брат мой добился, чего хотел — я от него ушла.

— Говорит, записку оставила, вещи забрала…

— Ерунда какая-то, — перебиваю, растирая переносицу. Действительно, ерунда. Да, я оставила Корзину записку, в которой написала, что меня подставили и чтобы он ни в коем случае не совался в это дело. Даже фамилию следователя написала. И никакие вещи не забирала. Но с другой стороны, это объясняет тот факт, что ни Алекс, ни Корзин не приходили ко мне в СИЗО. Они просто решили, что я сбежала от мужа в неизвестном направлении. Зато приходил Руслан. Но он меня не подставлял. Тогда кто?

— Не ерунда, — возражает Айя и кладет на стол передо мной измятый тетрадный лист. Я долго вчитываюсь в строки, написанные аккуратным и очень похожим на мой почерк. Вот только эту записку писала не я.

— Я не писала записку. Вернее, писала, но совсем о другом.

— Тогда кто? Это же твой почерк, верно?

Мой — да, только не мой. Черт! Замираю, припечатав ладонями листок к столешнице. Все так. Точь-в-точь. Но не совсем. Я всматриваюсь в завитушки букв и не верю собственным глазам.

Я точно знаю, кто написал эту записку. Осталось выяснить, зачем?

Ты должна мне дать ещё один шанс,

Это не может быть концом –

Я всё ещё люблю тебя...

Я всё ещё люблю, и мне нужна твоя любовь…

Scorpions «Still loving you» (вольный перевод)

Проснуться и не обнаружить рядом дочь, точно зная, что засыпали вместе — неожиданно страшно. Толчок и я уже на ногах. И даже запоздалое понимание, что я в безопасности и здесь, в доме Алекса Костромина, нет угрозы — не помогает. Страх уже во мне, противной крысой подбирается к уснувшим демонам, щекочет их сонные морды. И они настораживаются тут же, стряхивая оковы муторного сна.

Сбегаю по ступенькам и замираю в пороге кухни звонким:

— Мы должны его спасти.

Дыхание сбивается. Прислоняюсь затылком к стене, стараясь ничем не выдать свое присутствие. И где-то на задворках страха горечью растекается обида. Какая-то глупая, детская. Она меня обманула. Моя дочь меня обманула. Она разговаривает. Так хорошо и чисто, словно не молчала последние пять лет. Словно не было в ее жизни ни единого потрясения и ее надломленного: «По-мо-ги».

— Ты ведь уже делала это, — без запинки продолжает говорить Богдана. В ее чистом голосе нет страха или неуверенности. И если я бы уже не слышал ее звонкий голосок, ни за что не поверил бы, что это говорит моя Звездочка.

— Ты знаешь, — удивленный голос Ксанки, чуть хриплый и встревоженный. — Откуда?

— Вот, — снова Богдана, а следом тихое шуршание бумаги и тишина, звенящая, невыносимая.

— У тебя замечательная мама, — после долгих минут ожидания вдруг говорит Ксанка. В ее словах горечь, помешанная на радости. Да, Виктория любила нашу дочь. Я увидел это в ее глазах на том единственном снимке, что нашел в доме Воронцова.

— Да, у меня хорошие родители, — легко соглашается Богдана и я уверен, что она совсем не о Воронцовых.

Но Ксанка не понимает, потому что спрашивает:

— И как же я должна спасти твоего папу? — ее голос дрожит. Она боится, понимаю я. Чертовски боится ответа Богданы. Почему?

— Мы, — парирует Богдана. — Мы должны. Мы ведь семья. А в семье все должны помогать друг другу.

— Ладно. Как мы, — Ксанка выделяет это слово, в котором столько эмоций, что меня даже через стену накрывает ими, смывая к демонам мерзкую крысу страха, — должны спасти твоего папу?

— Мы должны убедить его, что мне стало хуже, — на одном дыхание выдает дочка. — Ему нужно уехать, иначе…

— Нет, Богдана, — мягко перебивает Ксанка. Сердце в груди замирает, и я невольно тру ладонью там, где оно прячется под набором ребер, проверяя, стучит ли. Бьется. Глухо и медленно, на грани летаргического сна.

— Мы не будем врать Руслану.

— Но…

— Ты сама сказала, что мы семья, — теперь я слышу улыбку в ее голосе и необъятную нежность. — А в семье не лгут. Я...я однажды соврала твоему папе и потеряла его и тебя. Больше не хочу.

— Но ты же спасла его, — не соглашается Богдана. И сейчас наверняка хмурится. А под ладонью сильнее толкается мое сердце.

— Нет. Его спасла ты, когда пришла к нему. А сейчас ты прячешь от него свои успехи. Не доверяешь ему. Как я когда-то. Так нельзя. Папа любит тебя. И ему будет больно знать, что ты не доверяешь ему, даже если у тебя есть тысяча причин для этого.

— А ты...любишь? — неожиданно тихо спрашивает Богдана.

— Конечно, — ни секунды не думая, соглашается Ксанка. — Конечно, я люблю тебя. Всегда любила.

— Даже когда отдала меня...Вике? — ее звонкий голосок звучит тихо. Я чувствую, что она устала говорить, срывается на шепот. Но я не могу остановить то, что сейчас происходит. Им нужен этот разговор. А я еще немного полежу на лопатках, куда меня опрокинула моя такая взрослая дочь.

— Особенно тогда. Я хотела для тебя лучшей жизни, потому что ничего не могла дать тебе. А когда поняла, что ошиблась, искала. Но...прости меня, моя девочка. Прости...

Слышу, как отодвигается стул. Тихие шаги. Шуршание воды. И снова тишина. Только теперь в ней нет напряжения, но есть что-то другое, хрупкое. И если нарушить сейчас, все рассыплется мелкой крошкой и уже никогда не соберется. Одним глазом все-таки заглядываю в кухню: Ксанка стоит у раковины, склонив голову и прикрыв глаза, словно собирается с силами. А Богдана...рыжее чудо, что перевернуло мой мир, тихой мышкой соскальзывает со стула и прижимается к матери со спины.

Я знаю, что им еще предстоит длинный и непростой путь, но мои любимые девочки сделали огромный шаг через пропасть шириной в двенадцать лет. И я просто смотрю на них и улыбаюсь.

— Упс, — смеется Ксанка, и по ее щекам ползет румянец, когда она встречается с моим взглядом. — Кажется, нас застукали.

Богдана вскидывается в руках матери и смотрит на меня совершенно счастливой зеленью влажных глаз.

Делаю глубокий вдох, наигранно хмурюсь и только потом вхожу в кухню. Намеренно шумно втягиваю пропахший омлетом воздух, смотрю на накрытый к завтраку стол: салат, сок, гренки, солнечный омлет. Завтрак на две порции. Очень любопытно.

— А меня, значит, кормить никто не собирался? — продолжаю изображать гнев главы семейства. — Хозяева где?

— Так укатили еще утром, — отвечает Ксанка, пряча в словах улыбку. Укатили, значит. Нечто подобное я и предполагал, пока шел по коридору, поражаясь тишине этого дома. Непривычно. Теперь ясно. Ураган по имени Матвей вместе с близнецами—смерчиками просто отсутствовал. Интересно, кому в голову пришла такая светлая идея свалить из дома в выходной, когда я точно знаю, что у них на сегодня никаких планов не имелось.

— Ясно. Ну...раз кормить не собираетесь, о чем шушукались, девочки?

— Так завтрак готовили, — снова Ксанка. — Думали, перекусим и пойдем тебя будить. А ты сам…

Смотрю на своих девочек и только теперь вижу на разделочном столе поднос. На нем тарелка с омлетом, гренки, блинчики, пиала с вареньем и яблочный сок.

— Офигеть, — выдыхаю, потому что реально не знаю, что и сказать. Они действительно приготовили для меня завтрак в постель. — Отлично, — усаживаюсь за стол. — Раз я все испортил, будем завтракать вместе. Сегодня и всегда. Тащите, что там у вас.