Нина волновалась перед отъездом, беспокоилась о моем здоровье и очень радовалась близким переменам в ее жизни.
— Маменька, я вас очень-очень люблю! — сказала она, целуясь на прощание. Я перекрестила мою дорогую девочку и мысленно помолилась о благополучном пути. Теперь жду известий. Послала с Ниной, кроме прочих, письмо Тане, чтобы не оставила заботой и помогла, коли понадобится.
А теперь о самом главном. Мои предположения подтвердились: я беременна. Доктор Рейсс определил это наверное. Трудно передать, что почувствовала я тогда: и безумную радость (сбылась самая заветная мечта!) и одновременно страх, испуг перед будущим… Почему-то уверена, что это будет сын: все признаки, как о ту пору, когда я носила моих мальчиков. С девочками я так не страдала. Я уже люблю его, моего маленького ангела. Самое горькое чувство — от сознания, что он в блуде зачат и рожден будет вне закона. Какая судьба ожидает бедное создание?
Я никому не открылась, даже доктору Краузу. Тяжко одной нести груз тайны, и все острее и острее тоска по отцу моего будущего младенца. Ничего не могу поделать с собой: моя любовь все сильнее и только окрепла за дни разлуки. Теперь это чувство приносит мне неизъяснимые страдания. Каждое упоминание о Nikolas больно ранит истерзанную душу. Впрочем, я мало знаю о нем. Петя давеча проговорился, что его без переэкзаменовки зачислили на последний курс университета. Я так благодарна детям, что не докучают расспросами, они удивительно чутки, мои дети…
Я перестала выезжать, да и не с кем: девочки не со мной. На детские утренники Аню и Петю возит англичанка. Я погрузилась в домашние хлопоты, стала безразлична к себе. Только он, маленький комочек, который живет во мне, стал средоточием всей соей жизни. Но по ночам, когда сон долго нейдет, я грежу о самом нежном, о самом родном, о самом любимом… И теперь невозможно поверить, что он где-то есть, что кто-то слышит его дивный голос, смотрит в его ясные глаза, может, даже целует его родинки, как я когда-то, касается его рук. Кто, кто? Почему это не я? В памяти всплывает каждая мелочь, сдержанная улыбка в уголках губ, интонации его голоса. Я мысленно воссоздаю в памяти и переживаю заново каждую нашу встречу. Вспоминаю с телесной тоской его сильные, ласковые руки, его теплые губы, долгие поцелуи. Теперь частица этого любимого существа живет во мне, что может быть прекраснее и желаннее? О, как хочется, чтобы мой малыш походил на него! Конечно, он обязательно будет его маленькой копией. Я знаю, если мать сильно этого желает, так и получается…
Слезы капали на бумагу, чернила расплывались. Совсем слаба стала, подумала Лизавета Сергеевна. Не успела она поставить точку, как в дверь кабинета постучались, и вошел слуга с докладом:
— Господин Мещерский просят принять!
Она вцепилась в подлокотники кресел так, что побелели костяшки пальцев. «Боже, я совсем не убрана!» — мелькнула мысль. Скрепившись духом, хозяйка ровно отвечала:
— Проведи его в гостиную, пусть ждет, — и поспешила к себе, чтобы переодеться и причесаться.
Пришлось вызвать Палашу: руки не слушались, и сердце падало куда-то. Перебрав несколько платьев она остановилась на шелковом бежевом. Палаша удивленно смотрела на разор, царивший в комнате.
— Скорее, скорее! — твердила Лизавета Сергеевна, лихорадочно прилаживая шиньон.
— Матушка-барыня, дайте-ка я сама. И зашнурую, и причешу. Не убивайтесь так, не на пожар, успеем.
Лизавета Сергеевна отдалась в руки горничной. Сев перед туалетным столиком, она увидела в зеркале постаревшее лицо: опущенные уголки губ, синева под глазами, нездоровая бледность, тусклый взгляд. «Он не должен видеть меня такой!» — прошептала бедная женщина и принялась оживлять черты при помощи всяких женских хитростей. Через четверть часа перед зеркалом стояла привлекательная молодая дама в нарядном платье с туго затянутой талией. Глубоко вздохнув, она поспешила вниз, в гостиную. Палаша, изнывая от любопытства, следовала за ней на безопасном расстоянии.
Навстречу Лизавете Сергеевне с кресел поднялся высокий худощавый мужчина лет сорока пяти с неуловимо знакомыми чертами. Чуть вытянутое лицо с раздвоенным слегка подбородком, темные волосы, не знающие щипцов парикмахера с сединой на висках, по-юношески стройная шея, рисующаяся в распахнутом вороте белоснежной рубашки, с изысканной небрежностью завязанный галстук. Пока Лизавета Сергеевна переживала разочарование и вопросительно разглядывала его, незнакомец заговорил:
— Сударыня, позвольте представиться: Алексей Васильевич Мещерский. Покорнейше прошу простить за самовольное вторжение, но мои дела не терпят отлагательства.
Дама медленно опустилась на софу и еле выговорила:
— Я слушаю вас.
Ее разочарование было столь велико, что предисловие к речи старшего Мещерского она пропустила мимо ушей, уловив только самую суть. Алексей Васильевич говорил, что решил ехать в Москву, узнав о намерении Nikolas жениться. Приехать раньше не мог, пока не собрали урожай. Теперь же он застал Николая совсем в других настроениях: тот сообщил о намерении оставить университет и отправиться на Кавказ, в действующую армию.
— Как на Кавказ? — жалобно переспросила Лизавета Сергеевна.
— О женитьбе, заметьте, больше ни слова, — продолжал гость. — Я грозился лишить его наследства, коли он женится, не окончив курса.
— Но как же, ведь он уже не дитя и мог бы сам решить свою судьбу! — вдруг возмутилась дама.
— Вот он и решил, — опять как-то узнаваемо усмехнулся Алексей Васильевич.
— А что же вы хотите от меня? — испуганно спросила Лизавета Сергеевна.
— Сударыня, я знаю, с каким почтением относится к вам мой сын. Вы, очевидно, принимаете в нем участие и наверняка вам известно имя той особы, на которой хотел жениться Николай. Мне необходимо убедиться, что его новое решение не связано с моим отказом.
— А если связано, вы переменитесь?
— Нет. Но я надеюсь, что его избранница прольет свет на нынешнее состояние моего сына. Скажите, кто она? Кто-нибудь из ваших дочерей?
Лизавета Сергеевна в замешательстве молчала. В иные времена она бы нашлась, как поставить на место дерзкого гостя, но теперь…
— Алексей Васильевич, Nikolas не давал мне полномочий вмешиваться в его личные дела. Расспросите обо всем его самого.
— Он не желает ничего объяснять. Что вы знаете об этом деле? Он не мог не посвятить вас в свои планы, — гость был неприятно резок и настойчив.
— Но я очень давно не видела Николая Васильевича…
Старший Мещерский удивленно посмотрел на нее, что-то обдумывая.
— Вы отпустите его на Кавказ? — замирая, спросила дама.
— Полноте, сударыня, вы сами изволили выразиться, что он не дитя. Николаю вот-вот исполнится двадцать один год. Остановить его я не смогу, но мне удалось взять с него слово, что до зимних вакансий он ничего не предпримет. Слово он сдержит, за это я ручаюсь.
«Да, — с грустью подумала Лизавета Сергеевна, — обещания он выполняет». В дверь просунулась Палаша и вопросительно взглянула на хозяйку.
— Что, Палаша?
— Велели сказать, что самовар на столе.
Лизавета Сергеевна предложила гостю чай, а потом он остался и на ужин. Незаметно они увлеклись беседой о ведении хозяйства в имении, о воспитании детей, потом перешли на литературные темы и даже немного пофилософствовали. А началось все с черничного варенья, которое подали к чаю. Лизавета Сергеевна оценила ум и знания, которыми несомненно обладал ее собеседник, но где-то в глубине души она признавалась себе, что все это время искала сходства, находила и наслаждалась этим своеобразным напоминанием о Nikolas.
Алексей Васильевич, в свою очередь, все с большим интересом всматривался в ее лицо и даже в завершении вечера попросил хозяйку спеть.
— Николай мне писал о вашем даровании, а уж он-то разбирается в музыкальных премудростях.
Лизавета Сергеевна впервые со дня возвращения в Москву вспомнила о гитаре и не испытала к ней отвращения. Аня и Петя обрадовались этому и потихоньку доставили инструмент в гостиную.
За окном гудел ветер, грязь мешалась со снегом, а в доме на Пречистенке трещал огонь в печи, изразцы отдавали тепло. Лизавета Сергеевна пела, улыбаясь довольным детям, и вдруг ощутила, как уютно в доме, и в общем все хорошо, хорошо… Вот кабы еще рядом сидел Николенька, и снова можно было упиться тем, что Байрон назвал «музыкой лица», а после насладиться теплом и молодой силой любимого, совсем раствориться в нем, забыв о себе… Черты ее ожили, голос передавал любовную тоску, а пенье несло облегчение, как слезы.