— Так знаете что, — нарочито бодро продолжил гость, — выходите за меня замуж. Не надо, не отвечайте сейчас. Вы должны хорошо подумать. Условимся так: вы присылаете мне завтра до двух часов пополудни записку. Да или нет. Вот и все, и не надо ничего объяснять.
Далее трудно было сохранять непринужденность, и Алексей Васильевич, чувствуя это, поторопился откланяться. На прощание он поцеловал даме руку и серьезно посмотрел в глаза. Лизавета Сергеевна не выдержала взгляда.
После этого визита в ее душе поднялась настоящая буря. Нужно было принять решение и дать ответ. Да или нет. Впрочем, никаких сомнений, что «нет», однако, некий трезвый, рассудочный голос в ее голове требовал подумать, подумать. Прощаясь на ночь с детьми и видя их напряженные лица, какие у них бывают именно после визита старшего Мещерского, Лизавета Сергеевна думала: «Конечно, нет!» Однако, встречаясь с укоризненным взглядом Палаши, а потом, читая на ночь молитву и укладываясь спать, она вновь слышала тот омерзительный голос, который требовал подумать.
Алексей Васильевич, безусловно, вызывал симпатию, его интересно слушать, он излучает силу и властность, которым ей, как всякой женщине, хочется подчиниться. С ним было бы надежно, как в свое время с мужем. Но в глубине души Лизавета Сергеевна немного побаивалась его язвительной насмешливости, хотя высоко ценила оригинальность его ума и характера. Физически он тоже вовсе не вызывал ничего похожего на отвращение, будучи в прекрасной форме. Но все не то… Ребенок? Он ничего не знает, а если бы узнал? Алексей Васильевич, кажется, не находит в своей жизни места детям, тем более чужим. Ребенок, который родится у Лизаветы Сергеевны, его внук… Как все запуталось!
Подушка казалась жесткой, постель горячей, горло пересохло. Лизавета Сергеевна зажгла свечу, налила воды из графина и выпила. Затем она достала из шкафа рубашку Nikolas, коварно похищенную еще в деревне, и прижала ее к лицу. Едва уловимый запах, такой родной, незабываемый, еще сохранился и напоминал о тех трагических и одновременно счастливейших днях ее жизни…
Нет, никогда она не сможет быть с Алексеем Васильевичем такой естественной в проявлении своих чувств. Даже если привяжется к нему с годами, полюбит как мужа, как близкого человека, она никогда не будет так непосредственно счастлива, как с Николенькой. Только его взгляд, его прикосновение волнуют все существо любящей женщины, даруют рай. «Николенька — то, чего не хватает мне для полной гармонии существования, он — моя половина, без которой жить можно, но любить уже нельзя. И наш ребенок зачат был в любви, он такой естественный плод нашего союза, как сама любовь — естественный плод слияния наших душ…»
Однако откуда-то опять веяло холодом, и трезвый голос спрашивал: «И где же твой Николенька? Почему он не рядом? Почему послушался тебя, а не проявил мужскую волю, характер? Ведь, если любишь, не рассуждаешь, а идешь прямо к цели. Не так ли?» Лизавета Сергеевна пыталась заглушить ухмыляющийся голос: он уважает мои чувства, для него важно, чтобы мне было хорошо. И он еще слишком юн и неопытен, чтобы знать наверняка, как надо действовать. Он обижается, как ребенок.
«Когда этот юнец перестанет быть для тебя ребенком, сохранится ли твоя любовь? Может, он привлекателен только своей юностью, красотой, чувственностью?» Больше всего женщина боялась именно этого вопроса. Она горько усмехнулась, вспомнив, как Nikolas уверял ее (он — ее!), что время не властно над любовью, а она теперь сомневается, будет ли любить Мещерского, когда тот станет старше, грубее, обыденнее! Ведь она знала, что в ее любви много материнского, а это залог вечной любви, даже если она перестанет быть взаимной.
«Господи, надо же писать Алексею Васильевичу!» — встрепенулась Лизавета Сергеевна. Где-то уже слышен был колокольный звон: кажется, в Зачатьевском монастыре звонили к заутрене. Сомнений больше не оставалось. Даже если она навсегда останется одинокой, с ребенком на руках, все одно — «нет». Таким будет ее ответ. Все выгоды и привлекательность этого замужества исчезают после мысли о том, как тяжело целовать нелюбимого. Это будет обман, обман. «Пусть я никогда не решусь вернуть Nikolas и соединиться с ним, на такой обман я все же никогда не пойду».
Все, оказывается, ясно и просто. С этим измученная женщина и уснула.
Новый день принес сухую, солнечную погоду. С утра пахло почему-то весной, все подсохло, от синевы неба кружилась голова. Лизавета Сергеевна припомнила свои ночные метания и рассмеялась. Как можно было столько раздумывать, идти ли ей замуж за совершенно чужого человека! Нет и нет. Она запечатала записку и надписала адрес. Ясная погода сообщила бодрость и веселое расположение духа. Содержание записки было не столь кратко, как предполагалось, но исчерпывающе: «Нет. Простите, я давно люблю другого человека». Без четверти второго она отправила лакея к дому Авдотьи Федоровны с поручение отдать записку лично в руки Алексею Васильевичу.
Было воскресенье, в три часа заехали Маша и Крауз с предложением прокатиться в Сокольники. Погода выгоняла всех из дома. Лизавета Сергеевна и Аннет с готовностью согласились, Петя же обычно по воскресеньям навещал Nikolas, поэтому отказался.
На гуляньях они встретили множество знакомых. Лизавета Сергеевна, разрумяненная свежим воздухом, ласково улыбалась из-под хорошенькой шляпки Маше и ее мужу. Давно она собиралась поговорить с дочерью, выспросить, не тяготится ли она своим новым положением, не разочарована ли. Однако, наблюдая их на прогулке, перехватывая влюбленные. Понимающие взгляды, и видя, с какой счастливой готовностью Крауз выполняет малейший каприз жены, Лизавета Сергеевна успокоилась. Маша заметно похорошела, превратилась из девочки в очаровательную юную даму.
— Как ваше здоровье, бесценная теща? — поинтересовался при удобном случае Крауз. — Кажется, лучше?
Лизавета Сергеевна улыбнулась?
— Лучше гораздо лучше!
Доктор удовлетворился таким ответом и, как всегда, не стал задавать лишних вопросов.
Высокое небо и весенний запах последних дней октября поселяли в душе женщины умиротворение и мудрое смирение перед судьбой. «Только бы он был счастлив, — думала она о Nikolas, — а я все переживу и не дам в обиду наше дитя. Пусть думают и говорят, что хотят! Мы будем жить, как жили, ничего не боясь и принимая от Бога все, что Он пошлет… Алексей Васлисьевич?.. Ну, что ж, кто здесь виноват? Дай Бог и ему покоя и радости».
Аннет приникла к матери, будто их могут разнять. Она явно соскучилась. «А и верно, — продолжала раздумывать женщина, — ко мне нельзя было подступиться: то гости, то больна, то не в духе. Бедная девочка натерпелась! Все, с этим покончено. Теперь всегда вместе».
Компания оставила экипаж, чтобы погулять в сосновой роще, побродить по широким аллеям, пропитаться целительным, хвойным духом. Постояли у прудов, которые скоро замерзнут, понаблюдали за народными развлечениями на ярмарочной площади и решили возвращаться.
Когда уже свернули с бульваров на Пречистенку, Лизавета Сергеевна попросила высадить их у Троицы. Завидя высоченную шатровую колокольню и веселые купола в вечернем небе, она подумала, что давно не была в церкви просто так, чтобы подумать, помолчать, получить благословение. Попрощавшись с Краузами, мать и дочь вошли в церковь, где заканчивалась вечерняя служба. Аннет раздавала нищим монеты, покупала свечки и устанавливала их подле икон, а Лизавета Сергеевна в молитвенном состоянии слушала хор и повторяла слова песнопений. Молитва ее была проста: не оставь будущее дитя мое, прими его и дай жизнь. Благослови на материнство. Не оставь своей заботой раба Твоего Николая, всех детей моих…
Когда они вышли из храма, было уже совсем темно, слегка подмораживало, а в небе сиял свежевымытый месяц. На душе у Лизаветы Сергеевны было тепло и чисто, как всегда после церкви. К ней вернулось так присущее ей состояние любви ко всему живущему, к Москве, к детям, к своему дому. Этот источник в ее душе казался неиссякаемым, питался ее верой и желанием жить.
Вернулись как раз к ужину. Лизавете Сергеевне показался особенно уютным в этот вечер их дом, печки теплее, ужин вкуснее обычного, дети послушны и заботливы, даже прислуга оказалась не столь бестолкова и ленива, как обычно. Однако про записку, полученную давеча, припомнили не сразу, она лежала в кабинете на столе. С чувством вины и грусти читала Лизавета Сергеевна строчки, написанные Алексеем Васильевичем.