Сударыня!
Прошу извинить, уезжаю не прощаясь: ваш отказ дается мне нелегко. Я благодарен вам за то, что на несколько дней вернули мне молодость. Сдается мне, наши пути еще пересекутся. Храни вас Бог. Пусть все останется между нами.
Ничего, пройдет. Все пройдет, твердила Лизавета Сергеевна, спрятав записку в бумаги. Отъезд Алексея Васильевича добавлял грусти и одиночества. Его непритворное участие и внимание все-таки сделали свое дело: она привязалась к нему. «Простите меня», — шептала женщина в пустоту.
События дня, прогулка и свежий воздух вызвали хорошую усталость и желание спать. Лизавета Сергеевна попрощалась с детьми и решила подняться к себе чуть раньше обычного. Петя, весь вечер немного рассеянный, пытался что-то сказать: «Ты не пугайся, там…», но так и не договорил. Лизавета Сергеевна решила, что речь идет о каком-нибудь сюрпризе из тех, что дети часто оставляли в ее комнате: сладости, цветы, безделушки, какую-нибудь живность из насекомых.
Когда же усталая женщина открыла дверь в свою спальню, ноги отказались ее слушаться. В креслах перед ней сидел Мещерский. Он смотрел на вошедшую даму с мрачной решимостью. Лизавета Сергеевна заставила себя сохранить спокойствие. Закрыв дверь на задвижку, она села напротив юноши.
— Не спрашиваю, как вы попали сюда, — осторожно начала дама, не ожидая ничего хорошего от задиристого вида Nikolas, под которым, очевидно, прятался страх, что его выставят за дверь.
— Да, это Петя мне помог, не браните его, — он тоже выжидал, пытаясь распознать, куда подует ветер.
— Ваш отец уехал? — так же дипломатично продолжила Лизавета Сергеевна.
— Уехал. Он оставил записку, я нашел ее уже после. Вот, прочтите.
— Это возможно?
— Без сомнения. Именно из-за нее я здесь, как пушкинский Герман…
— В спальне графини? — не удержалась, чтобы не кольнуть Лизавета Сергеевна.
— Нет, — счастливо улыбаясь, парировал Nikolas, — в спальне Лизы. Лизы!
— Итак, — пытаясь сохранить серьезность, она протянула руку к записке.
Читать было темно, Лизавете Сергеевне пришлось присесть возле юноши, в кресле у столика, где горел медный шандал с фигурками купидонов. Они вместе склонились над запиской, дыхание nikolas щекотало даме шею. В записке стояло: «Женись, глупец! Беру свои слова назад. Если ты мужчина, то поступишь, как должно».
— Что вы думаете об этом? — сцена обрела непринужденность. Nikolas встал с кресел и подошел к окну.
— Он предлагает вам жениться на Соне? — с притворным равнодушием спросила Лизавета Сергеевна.
— На Соне? — удивление Мещерского было явно искренно. — При чем здесь Соня?
— Вы говорили ему что-нибудь о нас?
— Нет, ни слова. А вы?
— Нет. Я думаю, Алексей Васильевич сам обо всем догадался. Причем сразу, стоило только увидеть нас. Неужели это так очевидно?
— Если он догадался…
— Да, конечно, как я не поняла!..
Постучалась Палаша, и они вздрогнули, невольно припомнив приютинское заточение.
— Иди спать, Палаша, я справлюсь, — через дверь ответила дама и посмотрела на Мещерского. Они прыснули, стараясь делать это неслышно, как тогда, в деревне.
— Итак, вы прочли записку и вопреки моим запретам прокрались в спальню? — вернулась все же к началу разговора безжалостная Лизавета Сергеевна.
— Я понял, — серьезно заговорил Nikolas, — что женщину не всегда должно слушать. Не сердитесь. Вы почему-то мечетесь, сомневаетесь. Я давно должен бы все решить за вас и за себя. Но… боялся спугнуть, не хотел принуждать, ждал и отчаивался. — Он присел в ногах дамы, будто стеснялся своей слабости и не хотел, чтобы она видела его лицо. — За эти бесконечно долгие месяцы я, кажется, пережил все: от желания умереть до желания забыть вас навсегда. Умирать вторично было бы глупо, а чтобы забыть, нужно время. Сначала я попытался это сделать при помощи неких жалких созданий…
— Так-так, — заинтересовалась дама, — нельзя ли более определенно очертить?
— О, не для ваших ушей! Признаюсь, ни одно из этих созданий не помогло мне не только забыть, но, напротив, обострило память и тоску.
— А Соня? — издевательски повторила Лизавета Сергеевна и тут же пожалела об этом.
Мещерский нахмурился:
— Нет, Соня не при чем.
— Однако вы поверяли ей свои чувства?
Nikolas удивленно посмотрел на нее снизу вверх.
— Повторяю, Соня абсолютно не при чем. У нее своя история. Мы приятели и только. Можете вписать меня в свой жертвенный список совершенно спокойно: я не могу больше любить никого, кроме вас. Когда я окончательно в этом уверился, то предался тихому отчаянию. Решил ехать на Кавказ, отец помешал. Но это только до зимних вакансий.
— Вот уж увольте! — взорвалась, наконец, Лизавета Сергеевна. — На Кавказ захотелось, по пули, острых ощущений испытать! Скука одолела! Геройством заболели? А кто будет здесь, в миру, в быту проявлять обыкновенный, бытовой героизм? А ведь это труднее: найти смысл и красоту в обыденной жизни! Кто здесь будет заботиться о женщинах, воспитывать сыновей? Кто будет помогать мне растить вашего ребенка? Или думаете это проще, чем воевать с черкесами? — Она сама не ожидала, что так легко проговорится.
Мещерский слушал разъяренную даму с возрастающим вниманием. Когда она озадаченно умолкла, Nikolas спросил сдержанно и тихо:
— О ребенке — это фигура речи? Или?
— Или действительно? Да…
Nikolas поднялся во весь рост, и Лизавета Сергеевна тоже почему-то встала. Имея вид провинившейся институтки, она смотрела на Мещерского с испугом и надеждой.
— Я никогда бы не сказала, если бы не случай…
— Как? Как вы… как ты могла не сказать, Лиза? Ведь это все, все решает! Что мы с тобой творим, зачем, когда Господь расположил все, как должно! Лиза! — с горячностью говорил он и всматривался в ее глаза. — Скажи, все решено? Столько страданий, зачем?
Лизавета Сергеевна отвечала ему открытым и ясным взглядом.
— Страдания просветляют чувство, разве ты этого не ощутил? Ты повзрослел за это время, понял цену любви. Не так ли? Теперь ты не солжешь пред алтарем.
Согласно кивнув головой, он крепко обнял возлюбленную. Потом встрепенулся:
— А он маленький совсем? Его нельзя услышать? — и робко прикоснулся к ее животу.
— Конечно, нет еще, — снисходительно улыбнулась Лиза.
— Мой ребенок — в тебе! — все еще не верил Nikolas. Он вдруг подхватил Лизу на руки и закружил по комнате. — Я никогда не думал, что это так приятно, так радостно, когда женщина, самая любимая на свете, ждет от тебя ребенка!
— Отпусти, — взмолилась дама. — Мне нехорошо.
Юноша, испуганно посмотрев ей в лицо, поскорее отнес ее на кровать.
— Ничего страшного. Я устала: много переживаний, давно пора лечь. Помоги расшнуровать платье.
Мещерский послушно взялся за корсет, приговаривая:
— Если бы я был законодателем мод, то заставил бы всех женщин носить одну только свободную, длинную рубашку и более ничего. Особенно женщин, которые хотят родить здорового ребенка.
Лизавета Сергеевна невольно рассмеялась:
— Представляю! Так уж совсем ничего?
— Да, только одна рубашка. Удобно, просто и быстро.
— Что быстро? — хохотала Лиза, мешая работе Nikolas.
— Все, — невозмутимо ответил тот.
Когда со шнуровкой было покончено, дама скрылась за ширмами и вернулась оттуда в кружевном пеньюаре. Nikolas, совершенно серьезный, сидел в креслах и ожидал своей участи. Он напряженно наблюдал, как Лиза укладывается в постель, гасит свечи одну за другой. В незашторенное окно лился свет ясного полумесяца.
— Ну что же ты, — послышался из мрака нежный шепот. — Иди ко мне. Уж теперь-то я тебя никуда не отпущу, никому не отдам…
Не раздеваясь, он бросился на кровать.
— Подожди, — тихо смеясь, она стала снимать с любимого одежду. Тот подчинился, замирая от нежных прикосновений. Показался шрам от пули возле левого соска, и Лиза приникла к нему губами. Юноша, в свою очередь, развязал ленты ее пеньюара, обнажая прекрасное в своей зрелости тело любимой.
— Господи, как я стосковался по тебе! — со стоном выдохнул он, припадая к ее устам…
Они не спали всю ночь, отдавая друг другу неистощимый запас ласки и нежности. И опять, как тогда в Приютино, Мещерскому нужно было рано утром выскользнуть из дома незамеченным, чтобы после прийти уже официальным женихом.