Алена Нефедова - Лучшее средство от любви

— Марк-Марк-Марк… — И каждый рваный выдох шарах-шарах-шарах по моему разуму напрямую, разнося его в клочья. — О-о-ох, Ма-а-арк!

Ну все, теперь мне, мое, немедленно, сейчас, пока вся еще трепещет в моем хищном захвате. Вскочил, удерживая за талию, не позволяя осесть на ослабевших ногах. Дернул ворот рубашки, разрывая ткань и обнажая грудь. Втянул в рот сосок, царапнув его зубами. Не ласка — охренеть как не до них — это уже мне, мне не нажраться, так хоть перехватить, надкусить. Полина хватнула воздух судорожно, взвиваясь на цыпочки. Прости, исправлюсь или нет, но надо, надо мне, я оголодал до бешенства. Отпустив ее плоть с громким и таким пошлым хлюпаньем, что сейчас слаще любой музыки, развернул Белоснежку лицом к стене.

— Давай-давай, рыбка моя, сил нет моих, — просипел, давясь словами, прогибая ее и направляя себя в обжигающую тесноту. Толкнулся, вошел только, и глаза зажмурил, хрипя, как астматик, от ослепивших ощущений. Замер, уткнувшись перекошенной мордой в волосы на затылке Полины, пережидая чуток. Подкатило же к самому краю, шелохнусь — и все: фонтан, позор, а мне бы еще в ней побыть.

Вот оно, то самое, без чего мне было дышать тяжко, будто в воздухе разреженном на высоте. И только сейчас взахлеб, полной грудью, дурея от бьющего в мозг кислорода. Полина подо мной, навалившемся совсем не аккуратно, дрожала и всхлипывала, сжимая мой ошалевший от счастья истосковавшийся по ее жаре член, меня аж дергало от каждого этого спазма.

— Тише-тише, дай мне секундочку, — бормотал, сам не соображая что, сжимая ее бедра и целуя плечо. — Убьешь меня… Реально, бля, прикончишь…

— Марк… Ну же! — И не думая меня послушать, подалась Белоснежка назад, насаживаясь сильнее.

И это было последней каплей. Как зверь дикий, я впился зубами в ее плечо, замолотив бедрами остервенело, вгоняя себя под самый корень, но все равно мало-мало-мало! Я в тебя весь влезть умираю, как хочу. Влезть и остатся. И остался, кончив так, будто наизнанку вывернулся.

— За… Зарицкий!!!! Ты что натворил?! — сорванным голосом спросила Полина, едва нас немного перестало мотылять на девятибалльных волнах общего оргазма. — Ты что, гад такой, сделал?

Да уж, после моего воздержания сложно было не заметить, сколько из меня вылилось. Впору уже сознание терять от обезвоживания, честно.

— Правильнее будет спросить, чего не сделал, — выдавил я.

— Я же тебя сейчас убивать буду.

Ага, как только на ногах твердо стоять сможешь.

— Нельзя меня уже убивать. Дитя осиротеет.

— Ты — деби-и-ил!

— Тихо-тихо, аккуратнее, Белоснежка, — увещевал меня кончающий без стыда, совести и меры мерзавец, пока я выворачивалась из-под него. — Голова может закружится, или ноги подведут.

Да меня эта голова пустая и так подвела уже дальше некуда, вместе с ногами, что раздвигаются без спроса хозяйки. Вот как так?

Шипя разъяренно от ощущения скользкой влаги между бедер и от мыслей о возможных последствиях, я пошарила взглядом в поисках, чем бы врезать ухмыляющемуся довольным котярой Марку. И мстительно ухмыльнулась в ответ, подхватив с пола Зарика.

— Ты! — ткнула прозрачной, упруго задрожавшей головкой в сторону источника всех моих неприятностей. — Как посмел вообще?! Кто так делает, Зарицкий?!

— Нет, ну ты не можешь всерьез хотеть треснуть меня этим… предметом.

— Почему же?

— Вот спросит тебя наш ребенок, при каких обстоятельствах он получился, а ты ему что скажешь? Как ты лупила его отца сразу после момента зачатия резиновой копией его члена?

— Нет, ну ты реально нарываешься! — рявкнула и ломанулась на него.

Вранье, что мужик со спущенными штанами бегает медленно. Марк вон как резво от меня припустил и даже дверь на кухню умудрился перед носом успеть захлопнуть. Так что только деревяшке и досталось.

— Блин, Полина, у меня от звука этих ударов аж сжимается кое-где, — явно сдерживая смех, заявил смывшийся в безопасность засранец.

— А у тебя и должно сжиматься! Еще как должно! Я ж убью тебя, лодочник! — буйствовала я.

— Яхтсмен будет правильнее, Белоснежка.

— Прибить тебя — вот что будет правильнее! — Моя злость стремительно стала превращаться в обиду. На него, запросто взявшего меня «тепленькой». На себя, дуру и слабачку. Дохнул, тронул — и потекла. — Что ты сделал, соображаешь хоть?!

— А тебе медицинский термин нужен, или красиво обозвать это страстным воссоединением влюбленных с актом творения новой жизни?

— Придурок! — Мой голос сорвался. — Я тебе о серьезных вещах, о последствиях, а тебе только постебаться!

Всхлипнув, я поковыляла в ванную.

— Полин! — позвал Марк, но теперь я уже отгородилась от него дверью.

— Проваливай на свои Сейшелы светить голой задницей.

Стянула через голову спалившую всю малину рубашку, крутанула краны и сунулась под душ — спрятать полившиеся глупые слезы.

— А смысл? Тебя там нет на это посмотреть. — Марк бесцеремонно заперся в ванную и стал раздеваться. — Я тут пока ею посвечу. Местная погодка для такого, конечно, не шепчет, но авось сумею тебя завлечь сверканием своих прелестей до того, как их застужу.

— Уходи, — буркнула, отворачиваясь и подвигаясь в кабине, ведь уже знаю: не выгнать эту заразу неугомонную. Ни из душа, ни из квартиры. Не вывести никаким волшебным снадобьем ни из сердца, ни из памяти тела.

— Никуда я без тебя не пойду уже, Белоснежка. — Марк прижался ко мне со спины, и я прильнула к нему всем телом, даже прежде чем осознала, что делаю. — Кончай ты меня уже гнать.

— Я с тобой только и делаю, что кончаю, — фыркнула, ничего не в силах поделать с тем, что мгновенно расслабляюсь в его объятиях. Развернулась и уткнулась в его грудь, прячась от действительности и понимания, насколько же все это неправильно и легкомысленно. Но…

«Не судите, и да не судимы будете…».

Этой весной я, по причине регулярно проявляющейся в марте хандры и авитаминоза, решила вдруг заняться косметическим ремонтом квартиры, которая осталась мне в наследство от бабули. На самом деле, вздумай я продать эту четырехкомнатную жилплощадь в историческом центре Северной Пальмиры с видом на канал Грибоедова, могла бы купить квартиру в новостройке, и не одну, а парочку, да еще и на машину осталось бы. А если бы продала прабабушкину мебель и собранную еще прабабушки дедушкой коллекцию часов, то… Суть не в самом ремонте или квартире, а в том, что, пока я самозабвенно отдирала старые обои или таскала огромные стопки книг, чтобы освободить шкаф и отодвинуть его от стены, у меня с утра до ночи бормотал телевизор. И за недели ремонта я успела посмотреть все сезоны странноватого, на мой взгляд, сериала о Шерлоке и друге его Ватсоне. Очень своеобразного сериала. В нем Шерлок был англичанином, бывшим наркоманом, уехавшим в Штаты, чтобы начать новую жизнь, свободную от наркотиков, а Ватсоном оказалась милая девушка-врач, отказавшаяся от любимой профессии и решившая посвятить себя помощи таким вот бедолагам, пытающимся прожить день без дозы и каждый такой день воспринимающим как личную огромную победу.

День без дозы.

Неделя.

Месяц.

Год.

Десятилетие…

И вот вдруг кто-то манит бывшего наркомана обещанием забытой сладости, утерянного рая, почти истершегося в памяти ощущения всемогущества и вселенской свободы. И даже самый сильный человек может сорваться. Ухнуть в порок, борьбе с которым он отдавал всего себя, все свои силы, всю свою волю.

— Фу-у-у, придурок, — качала я головой. — Годы такого труда псу под хвост.

А вот получи и распишись.

Вот он — твой наркотик, твой порок, твоя самая большая слабость. Ты только запах вдохнула, в глаза глянула и поплыла, как восковая свеча, закатившаяся в щель между дверцей и стенками духовки. Поплыла, растаяла, потекла липкой горячей лужицей — ароматной, обжигающей, дурманящей голову и мысли.

Сколько, говоришь, продержалась? Почти месяц? Типа три с лишком недели? Или это была вечность? Унылая, депрессивная, наполненная ненужной суетой и пустыми хлопотами и заботами вечность, в которой ты пыталась удержаться на плаву, цепляясь за воспоминания о нем, о его руках, о его губах, требовательных поцелуях и таких мощных, стремительных, таких восхитительных толчках внутри твоего тела?