Елена Арсеньева - Любимая наложница хана (Венчание с чужим женихом, Гори венчальная свеча, Тайное венчание)

Они нашли дорогу, которую Лиза проложила им своей жалостью! Они уходят! Они свободны!

Ночь, казалось, сделалась еще темнее; блеклые тени меркли, таяли в этой вечной, всепоглощающей тьме. Несчетные голоса отдавались в ушах Лизы, но бешеный ток крови не давал расслышать их. Какие-то слова… Благословение или проклятие? Бог весть!

Рассвет застиг Лизу уже в долине. Она шла и шла, пока были силы, но наконец жара и камень вконец измучили ее. Громче всех желаний говорили два: напиться и укрыться в тени. Лиза свернула в лесок, забилась под куст, свернулась клубочком, и тут же забрезжил сон, тут же поплыла перед взором звездная мгла… «А если переменится ветер?» – успела еще подумать она с беспокойством, но тут же заснула как убитая.

Начался дождь, мелкий, теплый, душный. Он немного смягчил жажду, смочил листья, и теперь с них можно было слизывать влагу. Сил прибавилось. И ветер, по счастью, не переменился; он, как и прежде, веял с моря соленой прохладою, бил в лицо и звал в путь.

Скоро лес кончился. Агармыш, на который Лиза не могла оглядываться без содрогания, темнел далеко позади. Теперь она шла увалами и оврагами, с тревогою поглядывая на стремительно меркнущее небо. Похоже было, что теплый сеянец только начало; за ним, того и гляди, нагрянет гроза…

И не успела Лиза об этом подумать, как вокруг внезапно, будто по чьему-то сигналу, сгустилась тьма – ни зги не видать! Откуда-то принеслась страшная, сырая мгла, закрыла небо и землю черными крылами. Все вокруг задрожало, зашелестело, застонало под взмахами тех крыл, и также задрожала и застонала в испуге душа Лизы.

Она бежала, в промежутках между молниями ничего не видя перед собой, слепо вытянув вперед руки. Теперь можно было не сомневаться, что всякая погоня потеряет ее след: она ведь и сама себя потеряла. Под ногами раскисшая глина сменялась мокрою травою, потом нагромождениями камней, через которые приходилось перебираться на четвереньках, чтобы не поскользнуться и не переломать кости.

Внезапно Лиза наткнулась на каменную стену. Двинулась сперва вправо, ощупывая ее рукой, но стена казалась нескончаемой. Это напоминало вчерашние блуждания по подземным ходам. Пошла влево – стена, мягко закруглившись, оборвалась; Лиза в темноте преодолела что-то вроде невысокой проломанной изгороди, и вдруг ей навстречу грянул лай множества собак!

Хриплые, завывающие, ревущие голоса приближались из тьмы, из грозы… неизвестно откуда! Казалось, разъяренные звери несутся прямо на Лизу. И вот во вспышках молний, безжалостно, будто огненные бичи, полосующих небо, Лиза увидела свору, которая катилась к ней по склону. Остро запахло мокрой шерстью. Косматые белые псы, худые, высокие, длинноногие, из тех, что в одиночку рвут волка, заливались неистовым лаем, чуя добычу. И этой добычею была сейчас Лиза!..

Какое-то мгновение она стояла, беспомощно прижав руки к груди, сердце ее готово было разорваться от ужаса. И все же что-то знакомое было в этом зрелище своры диких чабанских собак…

Чабанские псы! Ну конечно! Псы табунщиков в калмыцкой степи! Это воспоминание освободило душу из последних оков страха, словно бы растворило ее в окружающем мире; и, вся подавшись вперед, Лиза закричала криком пронзительным и диким, какому может научить только жизнь среди полудиких зверей, только ночь и пустота, – криком табунщика, созывающего на помощь своих свирепых собак. В ее крике звенела древняя тоска, древний страх и та древняя воля, та колдовская сила духа, которая когда-то научила человека впервые кликнуть себе на помощь мохнатое четвероногое остроухое существо и подчинить его, сделать своим слугой и другом. В бушующую ночь, среди воя ветра, раскатов грома и бреха собак, только такой крик и мог быть услышан, только такой язык и мог быть понят. Надобно сравняться со стихиями, чтобы они не подавили тебя!

И древнее заклятие подействовало. Псы, прыгая и грызя землю, приостановились за каменной насыпью, оглашая воздух истошным лаем, но больше не делая попыток броситься на Лизу, когда она медленно, двигаясь словно во сне, на подгибающихся ногах прошла мимо них к низкому строению, сложенному из поросших мхом камней.

Несомненно, что она забрела в какой-то чаир[132], а уродливая сакля – прибежище чабанов. Несомненно также, что их не случилось на месте, иначе кто-нибудь да появился бы взглянуть, чем так всполошены псы. Но чарводары[133] могли появиться в любой миг; потому Лиза, как ни была измучена и исхлестана дождем и ветром, задержалась под крышей не дольше, чем ей понадобилось, чтобы прихватить тыкву-долбленку с водой и круг овечьего сыра, накинуть овечью шкуру, валявшуюся на нарах, сунуть разбитые в кровь босые ноги в разношенные, растоптанные, но еще крепкие постолы[134].

Притихшие было псы встретили ее появление новым взрывом перебреха, но без особого усердия и злобы. То ли признали за свою, то ли поуспокоились: гроза резко шла на убыль, унося с собою все собачьи страхи; можно было растянуться на мокрой глине и спать до утра, благо ночь вновь дышала теплом; ветер с неимоверной быстротой уносил обрывки туч, и тихий серебристый свет уже струился с омытых, прояснившихся небес.

* * *

Новое утро Лиза встретила на горной тропе. Огляделась и не поверила глазам: позади, откуда пришла, чудовищное нагромождение хребтов.

Как удалось одолеть их и остаться живой и невредимой? Какой незримый проводник привел ее в страну этих исхлестанных ветрами скал, то напоминающих плавные складки тяжелой серо-коричневой парчи, то являющих собою причудливые развалы кряжей, гребней, глыб, то вовсе обнаженных, то слегка прикрытых зелеными, желтыми, багряными пятнами лесов?..

Солнце взошло и высветило такую прозрачную, звонкую синеву, что Лиза даже зажмурилась на миг. Глазам было больно от этого щедрого, праздничного света! Всюду нежились в этом золотисто-синем сиянии горы. Наверное, вокруг простирался тот самый Карадаг, о котором однажды рассказывал Лизе Баграм, – несравненной красоты соцветие древних скал, каменный венок, раскинутый на берегу Черного моря, приют свободных птиц, вольных ветров, диковинных растений, вместилище загадок, отрада взора…

О да, отрада взора! Жительница равнинных рек и лесов, Лиза пыталась найти привычное успокоение в созерцании разноцветного буйства растительности, но взгляд ее против воли льнул к близко нагрянувшим горам.

Лиза не замечала, что глаза ее полны слез; просто зубчатые окоемы вдруг начали расплываться, и она нетерпеливо утерла лицо, чтобы вновь и вновь смотреть на сказочный костер, вздымающий из сизой рассветной дымки свой вековечный пламень до самых небес.

Горы, горы… О, какие, какие же они! Сколь многолики, сколь осмысленно-человекоподобны их недвижимые черты… Нет, они лишь притворяются недвижимыми!

Со всех сторон на нее упорно глядели из-под нависших, тяжелых лбов, увенчанных рогатыми коронами, непроницаемые очи полуптиц-полульвов, вольно развалившихся на кряжистых тронах властителей и властительниц, охраняемых псами-исполинами и медведями с умными, печальными мордами. К ней оборачивались и через шаг-другой отвращались новые и новые лики Карадага: то успокоившись, то сочтя за лучшее на время затаиться, а порою и вовсе исчезнуть бесследно, они растворялись в солнечных лучах, отшатывались в тень и снова наползали, опережая друг друга, меняясь местами, перетекая один в другой, гигантские, не описуемые никакими словами чудища, пребывающие как бы в вечном полусне под этим вечным солнцем…

Горы опускались и поднимались, время текло неостановимо; Лиза шла, как во сне, не замечая усталости, на ходу утоляя голод и жажду то сыром, то водой, то пригоршней сладчайшей, нежнейшей боярки, порою оглядываясь на искристый, пронизанный лучами туман, курившийся над долиною.

Далеко внизу, занимая неоглядное пространство, колыхалось и волновалось синее море.

Она никогда не видела ничего подобного и, не дыша, смотрела на утесы, которые смело шагнули в сверкающие волны. Вдали еще один каменный, длинный, плоскоглавый зверь окунал свое долгое тело в море. Густой, яркой синевой окрашены были воды вблизи берегов, а поодаль играли все оттенки золота, серебра и густой зелени.

То и дело ветер готов был сорвать Лизу с неверного камня и унести в бездну. Страх мешался с восторгом, придавая ее лихорадочному, торопливому скольжению вниз необходимую осторожность: долго выбирать, куда ступить, пробовать ногою камни, цепляться за ветви.