— Господин, любимый мой господин, — повторяла она по-турецки, когда он обнимал её.
— Как ты живёшь здесь, моя Гюльбахар? — спрашивал Мехмед.
— У меня всё хорошо. Твой сын здоров, — отвечала она и плакала.
Казалось бы, не из-за чего плакать. В Дидимотике ей оказывали уважение и содержали достойно. У Гюльбахар были просторные удобные покои, красивые наряды, вкусная еда. Маленький сын тоже ни в чём не нуждался. У него даже появилась собственная прислуга: прачка, которая стирала его пелёнки, и заботливая нянька, которая пела ему песни, а позднее — рассказывала сказки.
И всё же Гюльбахар плакала. В Манисе она была гораздо счастливее, несмотря на то, что часто слышала от матери Мехмеда пугающие слова:
— Великий султан разгневается на тебя.
Гюльбахар была счастлива даже в военном лагере в Албании, пусть и не имела тогда ничего, кроме устного обещания от Мехмеда. А вот в Дидимотике тосковала и ждала того дня, когда сможет поехать к мужу.
Мехмед тоже поначалу тосковал, затем начал успокаиваться, а в последний год и вовсе не жалел, что Гюльбахар живёт далеко. В последний год в сердце Мехмеда начала всё больше расти любовь к Учителю и стремление принадлежать Этому Человеку целиком и полностью.
Мехмед почти забыл о Гюльбахар, но теперь, направляясь в Эдирне, чтобы взойти на трон, всё чаще задумывался: «Как же я объясню ей, что она провела три с половиной года в ожидании напрасно? Как же объясню, что уже не стану проводить с ней ночи? Наверное, придётся что-нибудь придумать. Скажу, что согласно обычаю у султана или принца может быть не больше одного ребёнка от каждой из жён. Скажу, что после того, как жена забеременеет и родит, муж уже не должен касаться её».
В действительности обычая не было. Так получалось само, и не только в семье султана, но и в случае с другими сановниками, имевшими большой гарем. Даже самая любимая жена, забеременев, невольно оказывалась удалена от мужа, а пока она носила ребёнка и выжидала положенные сорок дней после родов, чтобы очиститься, в сердце мужа успевала поселиться новая любовь. Конечно, случалось, что муж проявлял постоянство, то есть возвращался к любимой после того, как она оказывалась способной снова принять его, но Мехмед не собирался говорить об этом Гюльбахар: «Велю гаремным слугам, чтобы подтвердили мои слова на счёт обычая, если она спросит. Возможно, так ей будет легче смириться, что я стал другим».
Мехмеда одолевала грусть, и поэтому его немного раздражала весёлость Заганоса-паши, ехавшего рядом по правую руку. «Что заставляет визира так радоваться? — думал юный султан. — Обещанная высокая должность? Или предстоящее свидание с Шехабеддином-пашой? А может, то и другое?» Наверное, вторая причина всё-таки была весомее. Об этом говорило особое мечтательное выражение, порой проскальзывавшее на лице визира, и особая улыбка, которую тот пытался скрыть, делая вид, что оглаживает бороду.
Заганос, конечно, тоже посматривал на господина, поэтому видел, что Мехмед мрачен. Судя по всему, визир догадывался, что причина этой мрачности такая, о которой не поговоришь на людях. Вот почему он не пытался расспросить своего повелителя, а скрывал собственное настроение. И всё же скрывать получалось плохо. А может, он и не слишком старался?
Помнится, пять лет назад Шехабеддин тоже не слишком тщательно скрывал. Его заговорщическая полуулыбка говорила о многом. Правда, правильно истолковать её могли немногие.
Мехмед теперь мог и потому представлял, что евнух, ожидающий во дворце, не находит себе места от волнения. Казалось, что как только Шехабеддин увидит Заганоса, то весь засияет и при первом же удобном случае начнёт целоваться с ним где-нибудь за углом или за ширмой, шепча: «Любовь моя, ты вернулся ко мне», — и слыша в ответ: «Мой сердечный друг, как я скучал!»
Мехмед поймал себя на мысли, что считает подобное поведение непристойным: «Сколько Заганосу лет? Он же ровесник моего отца. А Шехабеддину? Он не намного младше. А ведут себя, как влюблённые дети! Пора бы научиться владеть своими чувствами, не выставлять их напоказ».
Подобные рассуждения скорее подошли бы великому визиру Халилу-паше, а не Мехмеду. Юный султан понимал это, и потому не сделал Заганосу замечание. Заганос был не виноват — виной всему являлось плохое настроение. Это из-за него появлялось недовольство чужим счастьем.
Вдруг впереди на дороге, полускрытой туманом, появилось тёмное пятнышко. Оно быстро росло, и вот уже стало всадником, который мчался к Мехмеду и его свите во весь дух. Всадник являлся одним из людей Заганоса-паши, посланным разузнать, что делается впереди.
Вот этот слуга чуть придержал коня, перешёл с галопа на рысь, а затем, подъехав к юному султану и своему господину, с поклоном произнёс:
— Там впереди очень большая толпа. Знатные и незнатные, богатые и бедные. Они говорят, что вышли встречать своего повелителя.
Очень скоро впереди на дороге даже сквозь туман стало видно, что толпа встречающих действительно огромна. Поначалу она казалась просто серой полоской на горизонте. Затем стала отчётливее. Вот послышались приветственные крики. А ещё через несколько минут Мехмед обнаружил, что справа и слева на обочине выстроилась бесконечная череда людей, которые улыбаются, воздевают руки к небу, славят Аллаха и нового правителя, дарованного Аллахом.
Так Мехмед проехал некоторое расстояние, а затем на дороге ему встретились отцовские сановники, чьи лица он смутно помнил, хоть и не помнил имён. Последний раз он видел этих людей год назад.
Сановники, сопровождаемые слугами, возгласили:
— Повелитель, да продлит Аллах твои дни! — а затем на лицах появилась скорбь, эти люди начали охать и стенать, воздевая руки.
— Почему вы опечалены и почему встречаете меня на дороге? — спросил Мехмед, хоть и знал ответ. Согласно мусульманской традиции, не следовало выражать соболезнования в доме покойного. Значит, сановники могли выразить свою печаль о кончине прежнего султана только здесь, на дороге, пока сын покойного не прибыл во дворец, то есть в дом.
— Мы принесли тебе печальную весть, повелитель, — отвечали сановники. — Твой великий отец, да простит его Аллах, скончался. Пусть уравновесится это горе большим счастьем, которое ниспошлётся тебе, — они снова принялись охать и причитать, а Мехмеду следовало присоединиться к ним.
Юный султан всё-таки заставил себя тоже воздеть руки, но произнёс:
— Воистину, мне не о чем скорбеть, ибо мой отец удостоится рая! Кто станет скорбеть о том, что его отец обрёл блаженство!
Стенания утихли, а затем Мехмед спросил:
— Вы уже начали готовиться к похоронам?
— Тело твоего отца обмыто, завёрнуто в саван и положено в гроб, повелитель, — последовал ответ. — Молитвы, которые нужно прочитать над телом, прочитаны.
Получалось, что Халил-паша лишь формально выполнил повеление нового султана, не желавшего участвовать в приготовлениях к погребению. Великий визир мог бы и догадаться, что Мехмед захочет избежать показного проявления скорби. Пускай бы нового правителя встретили лишь радостными возгласами, а не печальной вестью, но Халил нарочно послал на дорогу стенающих сановников, чтобы Мехмед вместе с ними вынужденно скорбел об отце.
Великий визир, конечно, не подумал, что слова о рае могут избавить от необходимости скорбеть прилюдно, а юный султан был доволен, что опять не позволил помыкать собой.
«Я обхитрил тебя, Халил» — подумал он, а сановники тем временем сели на коней, ожидавших чуть в стороне от дороги, и присоединились к свите. Путь продолжился, и вот снова Мехмед стал слышать радостные крики и славословия.
Затем в туманной дымке показались крепостные стены Эдирне с островерхими башнями. Теперь люди, приветствовавшие юного правителя, стояли не вдоль обочин широкого тракта, а вдоль улицы пригорода.
Мехмед въехал в городские ворота и, несмотря на то, что ему уступали дорогу, почувствовал, как тесно стало вокруг от собравшегося народа. Все выражали новому правителю свою любовь, поэтому Мехмед невольно усмехнулся: «Где же вы были шесть с половиной лет назад, когда я восходил на трон в первый раз? Никто не встречал меня так, когда я по велению отца прибыл из Манисы». Юный султан также вспомнил своё недавнее обещание окружить себя лишь любящими людьми: «Теперь многие начнут притворяться, что любят меня», — подумал он.