Алиме-хатун уехала. Остальные жёны вернулись к своим родителям, а наложниц юный султан по совету Шехабеддина-паши раздарил своим приближённым. Теперь можно было слать гонцов в Дидимотику, чтобы в Эдирне приехала Гюльбахар-хатун с маленьким Баязидом, которому уже успело исполниться три года. Как быстро летит время!
Гюльшах-хатун с маленьким Мустафой и Мюкриме-хатун, которым настала пора переехать из Манисы, пока находились в пути. Гюльбахар с сыном, поскольку жила ближе, приехала раньше.
Мехмед торжественно встретил её на главном дворцовом дворе. Вот открылись ворота, и в эту широкую арку въехали конники многочисленной охраны. Затем — большая скрипучая колымага, запряжённая шестёркой лошадей, а сзади показались телеги с вещами.
Юный султан стоял у входа в главный павильон дворца, от которого в сторону ворот тянулась дорожка из ковров, расстеленных прямо по земле, и вот на эту дорожку ступили те, кто ехал в колымаге.
Впереди всех шёл маленький Баязид, которого держал за руку некий чёрный евнух. Следом шла Гюльбахар, которую трудно было узнать, потому что её лицо скрывалось полупрозрачным покрывалом. За ней шли три служанки.
Возможно, вся процессия двигалась бы быстрее, но трёхлетний Баязид шёл не слишком быстро, а на полпути и вовсе остановился. Чёрный евнух не посмел торопить наследника престола, тем более что неподалёку стоял сам султан, которому могло не понравиться, что его сына подгоняют, а маленький Баязид оглянулся на мать и громко спросил, указывая на Мехмеда:
— Это папа?
— Да, сынок, — ласково ответила Гюльбахар, которой тоже пришлось остановиться, а Баязид, сделав ещё несколько шагов, опять обернулся к матери:
— Папа не улыбается.
— Иди вперёд, сынок, — попросила Гюльбахар, но ребёнок не шёл и продолжал задавать вопросы:
— Папе грустно?
— Сынок, прошу тебя, иди вперёд.
— Он сердится?
Юный султан невольно улыбнулся. Скучная церемония перестала быть скучной, поэтому он ждал, чем же всё закончится, и не давал никаких указаний чёрному евнуху или кому-то ещё.
В то же время придворные, окружавшие своего повелителя, уже начали терять терпение. Они уже много времени провели во дворе, ожидая, пока султан придёт из покоев во двор, затем ожидали, когда в ворота въедет колымага, а теперь снова ждали, когда сын султана получит ответы на свои детские вопросы.
Гюльбахар, видя всё это, решилась на смелый поступок — она подошла к сыну, быстрым привычным движением подхватила его на руки и пошла навстречу Мехмеду, а в конце почти побежала.
Остановившись перед мужем, она поставила Баязида на ковёр и всё так же ласково попросила:
— Сынок, поклонись отцу.
Сама она тоже поклонилась, а когда распрямилась, Мехмед увидел, что её глаза светятся счастьем. Это заставило его снова улыбнуться, но он всё же спросил с лёгкой укоризной:
— Разве тебе не объяснили, как должна вести себя жена султана и мать наследника престола? Ей не подобает бегать у всех на виду.
— Прости меня, мой господин, — отвечала Гюльбахар, но была слишком счастлива, чтобы смутиться от этого замечания. — Я увидела твою улыбку, и все правила вылетели у меня из головы.
Юный султан посмотрел на сына и увидел, что тот тоже улыбается.
— Дай мне руку, сынок. Я отведу тебя и маму туда, где вы теперь будете жить.
— Мой господин, а ты придёшь навестить нас вечером? — спросила Гюльбахар.
— Не подобает спрашивать об этом в присутствии посторонних, — ответил Мехмед.
Жена смутилась, ведь, спрашивая про вечер, она, несомненно, хотела спросить и про ночь. Бедная Гюльбахар! Она так мало знала о своём муже и по-прежнему верила в его любовь. Верная и доверчивая Гюльбахар. Она так надеялась, что теперь получит столько же внимания, сколько получала до того, как оказалась разлучена со «своим любимым господином».
Мехмед, сам не вполне понимая, зачем это делает, склонился к её уху и быстро прошептал:
— Да.
Возможно, обещая нынешнюю ночь жене, он просто хотел посмотреть, вызовет ли таким поступком хоть каплю ревности у Учителя.
В полутьме комнаты Мехмеду, сидевшему на возвышении среди подушек, казалось, что он вернулся в прошлое и снова оказался в Манисе. Казалось, что не было трудных четырёх лет, и что свадьба с Гюльбахар состоялась месяц назад.
Покои гарема в столичном дворце мало отличалась от покоев, которые Гюльбахар занимала в Манисе. К тому же, маленького Баязида в комнате не было. Он уже отправился спать под присмотром няньки, а Мехмед остался вдвоём с женой, получив возможность хорошенько её разглядеть, и отметил, что она мало изменилась.
Теперь ей было семнадцать, а не тринадцать, но она осталась почти такой же девочкой с усиками над верхней губой. Правда, Мехмед ещё не заглядывал под одежду, поэтому не мог судить, сильно ли отразились на жене роды. Наверное, не так уж сильно, потому что зелёное платье, которое Гюльбахар унаследовала от своей матери, казалось по-прежнему в пору.
Существенное отличие состояло лишь в том, что жена теперь говорила не по-албански, а по-турецки. Выучила новый язык за четыре минувших года.
— Ты помнишь это платье, мой господин? — спросила она.
— Да, — ответил Мехмед. — А ты не сохранила тулуп и шапку?
Гюльбахар посмотрела на него немного обиженно:
— Почему ты смеёшься надо мной, господин?
— Я не смеюсь над тобой, просто вспоминаю тот день, когда впервые тебя увидел.
— В тот день я была одета не так, как нужно.
— Ты была очень хорошо одета, — возразил Мехмед. — Ты была очень красивая в той одежде. Ты и сейчас красивая.
Гюльбахар присела рядом с ним, робко дотронулась до его руки, а затем сжала её в ладонях, поднесла к губам и поцеловала. Мехмед чуть повернулся и свободной рукой потрепал жену за щеку, но не испытал при этом почти ничего.
Любовь давно исчезла. Осталось лишь воспоминание о прежней привязанности. Возможно, этого воспоминания хватило бы на несколько месяцев, в течение которых жена ещё могла надеяться на что-то.
Мехмед чувствовал, насколько сильно изменился за последнее время, а вот Гюльбахар этого не замечала. Когда муж прикоснулся к её щеке, Гюльбахар надеялась на большее, но ничего не последовало.
Муж казался рассеян и задумчив, поэтому Гюльбахар спросила:
— Тебя что-то тревожит, мой господин?
Мехмед не стал рассказывать, но ему хотелось, чтобы тяжёлая ноша печалей, которую он нёс, стала хоть немного меньше, а для этого её нужно было разделить с кем-то:
— Ты любишь меня, моя Гюльбахар?
— Да, господин, — ответила жена, а затем на её лице появилось испуганное выражение: — Я сделала что-то, что заставило тебя усомниться?
— Нет, не сделала, и я верю тебе, — ответил юный султан и задумчиво продолжал: — Я вдруг подумал, что было бы, если б ты меня разлюбила.
— Нет-нет, господин, я никогда тебя не разлюблю, — горячо произнесла Гюльбахар.
Она, всё ещё сжимая руку мужа в своих, снова поднесла её к губам и поцеловала, а затем прижала к своей щеке.
— Ты клянёшься, что не разлюбишь? — спросил Мехмед.
— Да, господин.
— А если ты нарушишь клятву?
— Тогда убей меня, господин. Убей, если нарушу. Если я разлюблю тебя, значит, я заслужила смерть.
Гюльбахар говорила лишь о себе, но Мехмед, услышав эту клятву, вдруг вспомнил, что Учитель тоже обещал любить и никогда не разлюбить, а теперь обещание могло нарушиться.
Следующим вечером Мехмед, находясь в своих покоях, велел, чтобы к нему позвали Учителя. Перейдя в спальню, юный султан с волнением ждал, когда увидит, подействовала ли вчерашняя уловка.
Учитель, только ступив в комнату, выглядел очень спокойным, но это спокойствие могло быть напускным, поэтому, как только за слугами закрылись двери, юный султан подошёл к Учителю, обнял и крепко поцеловал Его, а затем спросил с лукавой улыбкой:
— Ты вчера ревновал? Ревновал?
Вместо ответа последовал вопрос: