Патриция Гэфни - Любить и беречь

– Елизаветинская постройка, – пояснила мисс Пайн.

– Я обязательно там побываю, – произнесла ее светлость, улыбаясь Кристи.

Старая миссис Уйди, следившая за разговором вполуха, неожиданно поднялась со своего места у камина и двинулась по направлению к двери в буфетную. Проходя мимо Кристи, она тронула его за плечо и прошептала:

– Идите за мной.

Ее таинственный тон заставил Кристи, дождавшись окончания последней тирады Онории о том, в каком плачевном состоянии оставил старый лорд один из красивейших садов Линтон-Грейт-холла, не спеша подняться и, напустив на себя как можно более равнодушный вид, проследовать за миссис Уйди.

Он обнаружил ее в дальнем конце буфетной, где она протирала полки и приводила в порядок посуду. Глядя на ее ссутулившуюся спину, Кристи вспомнил те не слишком далекие времена, когда она была высокой и статной энергичной и разумной женщиной. Теперь же она день ото дня все больше зависела от своей отнюдь не самостоятельной дочери, и эта перемена пугала обеих.

– Вот оно. – Она просунула руку между двумя мешками с мукой и достала сложенный лист бумаги. – Если вы его отправите, то оно дойдет куда следует, – сказала миссис Уйди и вложила бумагу ему в ладонь, причем в ее глазах светился азарт заговорщицы.

Он поглядел на листок и прочитал: «Роберту Джеймсу Уйди», но адреса не было.

– Кто это? – в изумлении спросил Кристи.

– Мой сын, – произнесла она страстным шепотом. – Я ему никогда еще не писала, а зря. В этом возрасте им нужно руководство. Бобби…

– Мама? – Явная дрожь в голосе мисс Уйди выдала ее волнение.

Старая леди приложила палец к губам и прижала руку Кристи с письмом к его груди.

– Спрячьте и не говорите Джесси, – предупредила она. – Она этого не одобряет. Еще чаю, викарий? – спросила миссис Уйди, переходя с шепота на нормальный голос, пропуская его в узкий коридор и не глядя на дочь.

Кристи успел только послать мисс Уйди ободряющую улыбку и быстро кивнуть головой. Позже он решит, следует ли ей знать, что ее мать пишет письма сыну, умершему тридцать лет назад.

Вскоре после этого леди д’Обрэ сказала, что ей, пожалуй, пора. Все поднялись. Послышались слова благодарности и прощания, и под этот невнятный говор Кристи вдруг, неожиданно для самого себя, спросил, не может ли он проводить ее до дома. Она поблагодарила и ответила, что будет чрезвычайно ему признательна.

16 апреля – Пасхальное Воскресенье

Преподобный Моррелл – единственный из всех знакомых мне священников (хотя я знаю не слишком многих), который слушает охотнее, чем говорит. Мне кажется, он не представляет себе, какое действие производят на окружающих его речи, какой привлекательностью и побудительной силой они обладают. Надо видеть лица четырех старых леди (здесь я, впрочем, не права: мисс Уйди совсем не старуха), когда они смотрят на него; они внимают каждому его слову, ловят каждую интонацию. Нечего удивляться тому, что они его любят – он же так мил с ними. Нынче вечером, провожая меня домой, он немного рассказал мне о них, и его лицо излучало мягкий свет самой искренней симпатии. Мне они тоже нравятся – в ком они вызвали бы другие чувства? Особенно мисс Уйди, Джессика. Это кроткая, добрая женщина, нервная, тонко чувствующая и всегда готовая помочь. Мечтала ли она когда-нибудь о чем-то, кроме радостей женского общества и самопожертвования? Если да, то, похоже, давно позабыла об этом. И если ей сейчас одиноко, то она слишком хорошо воспитана, чтобы показывать это.

Но вряд ли мы станем подругами. Она, как и три остальные, ни за что не пожелает преодолеть ту социальную пропасть, которая, как им кажется, нас разделяет, сколько бы я ни старалась перекинуть мост через нее. Вся ирония заключена в том, что никакой пропасти на самом деле нет; она существует лишь в их воображении. Настоящая пропасть гораздо глубже, и пролегает она там, где их доброта и простота отделяются от моих пустоты и скуки.

С другой стороны, Онория Вэнстоун готова стать моей подругой в любую минуту, стоит мне только захотеть. Но я не захочу. Она напомнила мне одну папину сожительницу из Экса. Большей жеманницы вообразить себе трудно. Мисс Вэнстоун, может быть, чуть менее лицемерна, но самомнения у нее хоть отбавляй. Наверное, преподобный Моррелл смог бы придумать ей какие-нибудь оправдания – вроде неблагоприятного влияния самодовольного отца или отсутствия правильного женского воспитания, но я не столь великодушна. Я вижу перед собой заносчивую, лишенную чувства юмора девицу, которая мне не нравится и раздражает меня уже тем, что хочет втереться ко мне в доверие. Быть может, титул леди д’Обрэ не такая уж тягостная штука, если с его помощью можно иногда изобразить аристократку и поставить на место кого-нибудь вроде Онории Вэнстоун?

Что за недостойные мысли! Что сказал бы Архангел, узнай он об этих тайных происках против одной из овец его паствы? Он постоянно разглядывает меня, когда думает, что я этого не замечаю. Мне страшно подумать, какого сорта женщиной я, вероятно, кажусь ему. Падшей? Погибшей? Нуждающейся в спасении? Все вместе, вероятно, и при этом на самом деле зашедшей так далеко, как и не представляет себе даже сам преподобный Моррелл.

Он сказал, что я могу называть его Кристи. Кожа у него такая светлая, что всегда заметно, когда он смущается и краснеет. У него большая голова с мощным лбом и прекрасные голубые глаза, добрые и не холодные, несмотря на свой ледяной оттенок. Его рот с добродушной улыбкой чрезвычайно выразителен. В лице читается терпимость и глубокое сочувствие к боли и слабостям других людей. Ему чужда всякая напыщенность. Он кажется мне человеком, способным простить все другим, но не себе. Сегодня, глядя на него, я вспомнила картину Рубенса «Даниил в львином логове». Но только он похож не на Даниила, а на того льва в центре, который стоит с великолепной вздыбленной гривой и свирепым, но встревоженным взглядом желтых глаз.

Тогда в церкви, во время своей нескончаемой проповеди, он был так серьезен, так трогательно искренен, что я прослезилась. Это совершенно несвойственно мне, но поделать я с собой ничего не могла. И совершенно не важно, что слезы мои касались одной меня и не имели отношения к предмету проповеди. Интересно, что бы он подумал, скажи я ему правду: что религиозные чувства полностью чужды мне, что его Бог для меня такой же сомнительный персонаж, как для него – Аполлон или Зевс? Попытается ли он обратить меня? Вот уж забавная перспектива! Однажды летом в Эксе в папиной богемной компании оказался один гипнотизер. Он пытался воздействовать на меня, но безо всякого успеха: я продолжала бодрствовать и полностью осознавать себя. То же самое будет, если его преподобие решит испытать на мне свой англиканский катехизис.

Это ужасно. Вера в Бога, должно быть, чертовски удобная штука. Милосердное обезболивающее для души. Да, это просто ужасно.

5 мая

Сегодня Джеффри доставили коня. Он назвал его Дьяволом, хотя первоначальное имя было другим. Как бы то ни было. Дьявол – вороной жеребец с белым пятном на носу и белыми чулками на передних ногах. Он настоящий фаворит, и выставить его на скачках против коня преподобного Моррелла стало у Джеффри новой навязчивой идеей. Дозволяется ли священнослужителям участвовать в скачках? Наверное, нет; чересчур это мирское занятие, на мой взгляд.

Патент на капитанский чин Джеффри еще не получен, потому-то у него и находится время, чтобы искушать невинных священников греховными соблазнами. Он говорит, что английская армия вот уже тридцать лет не участвовала ни в одной настоящей войне и что все начальство состоит из дряхлых рамоликов. По моему (невысказанному) мнению, это ему только на руку, ибо лишь в рядах подобных старцев он будет смотреться героем. Правда, сейчас он выглядит лучше и не так много пьет. Наверное, если он выздоровеет совсем, то будет хорошим солдатом. Один Бог ведает, почему он так любит войну, но факт есть факт: он по-настоящему оживляется, только когда вновь и вновь вспоминает кровавые подробности битв, в которых участвовал. И поэтому я с не меньшим нетерпением, чем он, просматриваю почту и испытываю такое же разочарование, когда вижу, что долгожданным пакет отсутствует. Пусть лучше только один из нас будет полностью несчастен; у Джеффри все-таки больше шансов, чем у меня, выбраться из того ада, который называется нашей совместной жизнью.

Сегодня я жалею себя. Скверная привычка. Постараюсь исправиться.