Когда миссис Ченг впервые переступила порог Мэнсфилд-Хауса, больше всего ее поразила именно жизнь кухни: почти первобытное обобществление всего, что там находилось (от банок с растворимым кофе до детей), постоянный гомон, горы кое-как сваленной грязной посуды, переполненные пепельницы, мусор по углам. Всю жизнь прожившая в тесном, жестко (и даже в ее случае жестоко) управляемом семейном кругу, посреди скрупулезной чистоты, она была сбита с толку, растеряна и перепугана, она не знала, как себя вести в этой чисто женской шумной коммуне с полным пренебрежением к условностям. Уборка стала для миссис Ченг точкой опоры, якорем в бурном море, соломинкой, за которую она хваталась первые несколько недель, когда еще толком не знала, вырвалась она из ада или просто попала в иной.
— Да хватит тебе! — говорили ей, когда она подползала с тряпкой к самым ногам и драила, драила пол. — Плюнь! Это никому не нужно.
Только Кейт понимала, что представляет собой кухня в глазах миссис Ченг — нечто незыблемое, нечто постоянное в мире, полном насилия, несправедливости и других, менее понятных, но не менее жутких опасностей. Она сбежала из квартирки над магазином «Товары на вынос» (под предлогом похода к газетному киоску, за таблицей результатов бегов — единственным, что занимало ее мужа), потому что понимала: скоро ее совсем сживут со свету — а в Мэнсфилд-Хаусе оказалась только потому, что увидела на автобусной станции, где ночевала, листок с объявлением, надписанным вручную. До того дня она не подозревала, что кто-то может (и захочет) дать приют ей, желтокожей женщине. За короткое время миссис Ченг пришлось предпринять два жизненно важных шага, это ее совершенно подкосило, лишило всякой способности ощущать себя личностью. Попытки содержать кухню Мэнсфилд-Хауса в той же чистоте, в какой благодаря ей содержались магазинчик и квартира, были, по сути, попытками сохранить что-то от себя, от своего прошлого, пусть даже механическим его повторением.
Всерьез опасаясь, что отчаянная гонка миссис Ченг за чистотой в конце концов сведет остальных с ума, Кейт расширила ей границы: дала возможность тратить энергию и силы на виллу Ричмонд. Было это вскоре после вселения Леонарда, когда дом еще не вполне сжился с присутствием нового жильца, ужасающим нижним бельем в корзине, капризами по поводу еды, а главное, ничем не истребимым старческим запахом.
— Вы мне необходимы как воздух, — сказала Кейт своей протеже, ничуть не кривя душой. — В этом доме каждый все время чего-то хочет, и все время разного. Одна я просто не справляюсь!
На вилле Ричмонд миссис Ченг в самом деле была нужна, как нужен раб на галерах или на хлопковом поле, но, с другой стороны, никто никогда и не нуждался в ней как в человеке. Бесплодная (одна из причин, по которой муж взялся ее бить), она не знала, что такое нянчиться, потребность в этом никогда в ней не пробуждалась. Леонард это понял, он ухватился за свой шанс со всей цепкостью вздорного ребенка, но больше других нянчиться требовалось с Кейт, и миссис Ченг, к своему изумлению, это поняла очень скоро.
Кейт была пупом земли, средоточием всего лучшего. Она даже платила за работу! За все сорок лет жизни никто не заплатил миссис Ченг ни пенса, как бы она ни надрывалась. Первое недельное жалованье она носила при себе до получения следующего, время от времени доставая и убеждаясь, что оно ей не приснилось, переходя от счастья к страху, что кто-нибудь может его отнять. Постепенно Джеймс приучил ее пользоваться услугами банка — не без усилия, потому что при всем уважении к его опыту и мудрости китаянке стоило мучительного труда протянуть свои кровные деньги через конторку. Как она могла быть уверена, что когда-нибудь получит их назад?
— Моя получать — как?
— По первому требованию, — с улыбкой объяснила девушка за конторкой.
— Моя требовать! — И миссис Ченг протянула руку.
Девушка без слов протянула ей назад банкноты. Долгое время китаянка стояла, лаская их взглядом, лелея прикосновениями и ведя сама с собой жестокую битву. В конце концов ей удалось заставить себя снова протянуть деньги в окошечко.
— Твоя хранить! — сказала она с нажимом.
Если бы теперь, пять лет спустя, миссис Ченг довелось встретить себя тогдашнюю, она бы не узнала себя в той до предела запуганной женщине. Теперь у нее был свой угол и солидные сбережения (откладывать что-то на черный день стало ее манией), она развила в себе способность управляться с Леонардом. Она больше не пробегала, как мышь, не шарахалась от всех и всего, она приятно округлилась и регулярно, по средам и субботам, посещала женскую ассоциацию китайских эмигранток. Изменилось все, кроме одного — самозабвенной преданности Кейт.
Перемена, случившаяся с покровительницей, поразила миссис Ченг в самое сердце. Конечно, ей было не дано понять проблемы женщины, так хорошо устроенной в жизни, но это не мешало сознавать их серьезность. При первых признаках беды китаянка попыталась бороться с ней обычным своим способом — еще более рьяно взялась за уборку виллы Ричмонд: отодвигала тяжелую мебель, чистила окошки, в которые сроду никто не выглядывал, заливала в унитазы чистящие средства такой мощности, что весь дом пропах хлоркой, как общественный туалет. Однако эти усилия пропадали зря: Кейт по-прежнему ходила как потерянная, Джеймс вообще ничего не замечал, зато Джосс и Леонард горько сетовали по поводу стерильной чистоты, в которой им приходилось жить. Оставалось или махнуть на все рукой, или изменить подход. И миссис Ченг отправилась в Мэнсфилд-Хаус (о котором до сих пор не могла вспоминать без содрогания), чтобы как-то довести до сведения Хелен всю серьезность положения с Кейт.
Хелен, как обычно, была на кухне — сидела за столом с ребенком на коленях. Пыхтя от усилия, ребенок фломастером выводил на куске газеты какие-то загогулины и был весь перемазан зеленым.
— Нужно поговорить наедине, — сказала миссис Ченг, отбрасывая словесные выкрутасы, которые были для нее тем же, что защитная окраска для насекомых.
— Вот еще новости! — отмахнулась Хелен и похлопала по сиденью соседнего стула. — Правила вам известны, садитесь и излагайте свое дело.
Миссис Ченг хоть и уважала Хелен, но никогда не испытывала к ней подлинного тепла. Эта женщина-босс была слишком крупной, громогласной, она подавляла личностью и ослепляла красками нарядов и украшений в псевдодеревенском стиле.
— Это насчет Кейт, — с нажимом произнесла китаянка.
— Вот как?
Миссис Ченг закивала. Хелен поразмыслила, не сводя с нее взгляда. В этом могло что-то быть. Несколько дней назад приют был потрясен не только вторжением одного из мужей, но и бегством Кейт. «Паническое бегство, никак не иначе! — так было сказано Хелен. — Она была сама не своя!»
Приняв решение, Хелен поднялась, послав во все стороны волны жасминового аромата. Ребенка она усадила на стул, а миссис Ченг поманила за собой.
— Поговорим в машине.
— У меня к тебе разговор, — сказала Хелен.
Они с Кейт сидели во французском бистро над крытым рынком, куда ту удалось заманить под предлогом совместного обеда. Вот только Кейт не обедала — в том смысле, что так и не попробовала суп, только гоняла по тарелке подмокающие кубики гренок.
— Когда наконец ты перестанешь изводиться чувством вины?
Кейт подцепила ложкой колечко лука и уставилась на него, словно в трансе.
— И начни наконец есть!
Не поднимая глаз, Кейт послушно съела колечко.
— Вот что! — терпеливо заговорила Хелен, упирая локти в стол под громкое бряканье дешевых браслетов. — В жизни многих пар однажды настает переходный период, и как раз это происходит между тобой и Джеймсом. Это долгая дорога, и что еще хуже, болезненный процесс, при котором люди нередко теряют себя. Это их пугает, они или бросаются в крайности, или, наоборот, упорно и бессмысленно держатся за прежнее, привычное. За то, что уже изжило себя.
Кейт ничего не сказала. Долгое знакомство с Хелен научило ее тому, что лучше не перебивать, — так она быстрее доберется до сути дела. Съев еще одно колечко лука, Кейт выудила из супа гренок.
— Вот я и думаю, — продолжала Хелен, — что твои отношения с Джеймсом зашли в тупик. Они на пороге естественной смерти. Джеймс не готов предстать перед этим фактом, а потому ведет себя так, словно это эпизод, после которого все вернется на круги своя. И ты не готова, а потому прячешься за чувством вины. Он же тебя не бьет, верно? Не издевается, не принуждает раздвигать для него ноги. Вот ты и делаешь дурацкий вывод: мол, раз нет причины его бросать, а бросить хочется — значит, ты гнусная дрянь.