Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Вдруг дыхание прервалось, ее горло сжалось, и она почувствовала, что готова расплакаться.

Вероника закрыла глаза и прижимала Монтгомери к себе по мере того, как ритм их движений ускорялся. Одна его рука, оказавшись между их переплетенными телами, ласкала ее лонный бугорок. Вероника вздрогнула, ощутив его прикосновение, и почувствовала, как падает в бездну, а потом взмывает ввысь. Ее тело изогнулось, стремясь еще больше приблизиться к нему, и она вскрикнула, удивленная новой волной наслаждения.

Монтгомери зарылся лицом в ее волосы, и тело его напряглось. Секундой позже он шепотом произнес ее имя, растягивая слоги, а голос его был мягким, как шелк. Потом он замер и неподвижно лежал поверх нее.

Вероника не смела открыть глаза. Ее руки нежно гладили его плечи и широкую грудь, купаясь в наслаждении близостью его тела и тяжестью, все еще давящей на нее.

Но очень скоро Монтгомери перекатился через нее и оказался лежащим рядом, прикрывая глаза рукой.

Она его разочаровала? Они долго лежали так, не разговаривая и не пытаясь придвинуться друг к другу. Возможно, она сделала что-то не так?

– Вероятно, мне следовало лежать неподвижно, – нарушила Вероника молчание.

Монтгомери повернул голову.

– Ведь покорная образцовая жена должна просто терпеть, – добавила она. В сумеречном сером свете она посмотрела на него. – Разве положено совокупляться в середине дня?

– Сейчас не середина дня, – буркнул Монтгомери, отворачиваясь.

Чувствовали ли другие женщины то же, что и она? Губы ее припухли, щеки саднило от соприкосновения с щетиной. Даже свои груди Вероника ощущала иначе, будто они стали тяжелее, больше и чувствительнее. И если отвлечься от физических ощущений, то она была полна радости и смущения.

– Я сделала что-нибудь не так? – спросила Вероника, собираясь с силами в ожидании его хлесткого ответа.

– Это все твоя тетка? – спросил он. – Или мать?

Теперь Монтгомери повернул голову и смотрел на нее.

– Ну, кто тебе сказал, будто ты не должна получать наслаждения от брачной постели?

– Моя тетя.

Монтгомери кивнул, как если бы подозревал это.

– Ты не сделала ничего плохого, Вероника, – сказал он, садясь на другом краю постели.

Больше он не добавил ничего, но Вероника решила, что тем, чего он не сказал, можно было бы заполнить тома.

Монтгомери встал с постели и направился к умывальнику за ширмой. Его сундуки уже были отправлены в Донкастер-Холл. Поэтому он порылся в чемодане, куда уложил достаточно одежды на время остановки в Инвернессе.

Он был привержен составлению планов. Это помогло ему сохранить рассудок. И жизнь.

Но его приверженность к порядку пошла псу под хвост в день, когда он встретил Веронику Маклауд, теперешнюю Веронику Фэрфакс.

Монтгомери не любил тесные пространства, а эта комната напоминала каморку. Второй причиной его раздражения было то, что он не хотел лежать в постели рядом с женщиной со спутанными волосами, губами, распухшими от поцелуев, пылающими румянцем щеками и сияющими глазами.

Вероника умудрилась соблазнить его в то время, как он всего-навсего хотел реализовать их брак.

Монтгомери потерял себя в ее объятиях. Ослепительное наслаждение лишило его разума, памяти и предвкушения знакомства с Шотландией. И даже теперь, когда еще не потускнело воспоминание об их любовных объятиях, она продолжала искушать его.

Монтгомери вышел из комнаты, не взглянув на Веронику, понимая, что если сделает это, то вернется в постель. Он желал ее снова и снова.

Уличный воздух подействовал на него успокаивающе. Его нежное прикосновение напомнило ему лето в Гленигле, когда от земли поднимается жар, а ветер с реки охлаждает кожу.

Кареты и прохожие на время вытеснили его воспоминания, и теперь он разглядывал деревянный мост через реку Несс, и небо, сменившее пурпурный цвет на черный.

– Тебе надо жениться, Монтгомери, – сказал Джеймс однажды вечером. – Жена удержит тебя дома и в постели.

– Но ты ведь уже захватил лучшую из невест, Джеймс, – отвечал он. – Я не хочу довольствоваться второсортной.

– У Кэролайн есть сестра, – отвечал Джеймс. – Ты окажешь мне большую услугу, если согласишься поухаживать за Этель.

Этель была маленькой блондинкой и имела привычку жеманиться и хихикать.

– Достаточно одной ночи с Этель, и я уйду и больше не вернусь.

Что бы Джеймс подумал о Веронике?

Конечно, она не хихикала, но время от времени вела себя странно. Во-первых, претендовала на ясновидение. Во-вторых, будучи девственницей, оказалась столь приспособленной к физической любви, будто она была водой, которой она жаждала всю жизнь.

Монтгомери кивком поздоровался с несколькими встречными, удивляясь доброжелательности и приветливости шотландцев. А их выговор напомнил ему деда. И это было одной из причин, почему он не хотел сюда приезжать.

Он не хотел, чтобы ему напоминали о Магнусе Фэрфаксе. Монтгомери был ближе к деду, чем даже к отцу, и здесь, в Шотландии, его печаль по нему ощущалась острее.

Ребенком он всегда считал, что раскатистый голос деда звучит как гром.

– Ты предаешься печальным мыслям, малый, хотя сейчас весна. Пора подумать о земле. Пора сеять и сажать. Это жизнь.

Весна в Виргинии была хлопотным временем, полным заботами о земле и посадках. Когда начиналось лето, у них было мало времени на передышку от тяжелого физического труда, связанного с уходом за взошедшими растениями.

Монтгомери откинулся назад, опираясь спиной о перила моста, и смотрел, как течет вода под ним. Иногда он чувствовал, как сердце его полнится мыслями о Виргинии, и не замечал ничего вокруг.

Его дед родился в Шотландии, жил здесь и покинул эти места в поисках лучшего, что приносит более значительную награду. И все же в сердце Магнуса жила Шотландия. Когда дед рассказывал ему о ней, в голосе его звучала тоска по родине.

Завтра они доберутся до Донкастер-Холла, и Монтгомери примет на себя ответственность, которой облекли его обстоятельства. Но Магнуса с ним не будет. Как не будет Алисдэра и Джеймса, погибшего на Гражданской войне.

Он остался последним из династии Фэрфаксов.

Приживется ли он в Шотландии?

И что делать с Вероникой?

– Скоро доберемся до Донкастер-Холла, – сказала Вероника на следующее утро.

– Ты разговаривала с кучером? – спросил Монтгомери удивленно.

Эдмунд со своей обычной дотошностью и знанием дела устроил все так, что кучер из Донкастер-Холла ожидал их на следующее утро возле отеля. Удобная коляска, в которой они ехали теперь, принадлежала Монтгомери, кучер был одним из его слуг, а женщина, сидевшая напротив, его раздраженной женой.

Отвечая, Вероника не смотрела на него, да и все утро не смотрела. Даже во время завтрака между ними царила принужденность, и Вероника подчеркнуто сосредоточила все свое внимание на еде.

– Донкастер-Холл недалеко от тех мест, где я жила, – ответила она.

– Ты не говорила мне об этом, Вероника.

– Если помнишь, Монтгомери, ты не поощрял склонности к беседе.

В этом она была права, но его раздосадовало, что, когда он изъявил желание поговорить, она отказалась вступать в беседу.

– Расскажи мне о своем доме, – попросил он.

– Нет, – ответила она, глядя куда-то выше его головы. – Не думаю, что стану это делать.

– Ты не сделала ничего неправильного, – сказал Монтгомери мягко. – Напротив, – добавил он, зачарованный ярким румянцем, залившим ее лицо. – Расскажи мне о своем доме, – снова попросил он.

– Нет, – возразила она опять.

Вероника уставилась в окно, предоставив ему право мрачнеть и хмуриться.

– Тогда расскажи о Донкастер-Холле.

– Скоро сам его увидишь, – ответила она.

– Ты сердишься на меня? Из-за вчерашнего?

Она все еще не смотрела на него.

– Я подумала, что все это было замечательно, – сказала Вероника наконец. – И все же мне не хочется это обсуждать.

– Я не причинил тебе боли?

Она опустила глаза на свои руки и теперь разглаживала кожу перчаток.

– Вчера! Я не причинил тебе боли?

– Как я уже сказала, – ответила Вероника, поднимая на него глаза, – думаю, все было замечательно. А ты так не считаешь?

Ни одна из женщин, с которыми он делил постель, никогда не стала бы задавать подобный вопрос. Но от нее он мог этого ожидать. И не знал, испытывает ли смущение или замешательство.

– Я был вполне удовлетворен, – ответил Монтгомери. Что, черт возьми, она хотела услышать? Что он удивлен ее страстностью? Что даже теперь, глядя, как она разглаживает свои перчатки, хотел бы опрокинуть ее на сиденье и заняться с ней любовью? Или начать любовную игру, как тогда в гостиной?