Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Вероника думала, что со временем сумеет вникнуть в свои обязанности. Если они, конечно, останутся в Шотландии.

Кирпичи внутри винокурни почернели от десятилетий окуривания древесным дымом, поскольку под кипящими медными котлами постоянно горел огонь. Воздух здесь казался до странности сладким, будто аромат виски все еще витал в этом здании. Когда-то здесь, должно быть, под ногами членов семьи Монтгомери были доски, но теперь осталась одна утоптанная земля. Кровля, поддерживаемая несколькими кирпичными столбами, местами износилась до дыр, сквозь которые проникали снопы солнечного света, освещая все помещение винокурни.

Монтгомери вышел из винокурни в поисках Рэлстона. Старик руководил распаковкой рулонов шелка, купленных в Лондоне.

– Есть ли в Донкастер-Холле плотники? – спросил Монтгомери.

Рэлстон кивнул:

– Есть у нас два парня, умеющие строить, ваша милость.

– В таком случае на несколько недель им найдется работа. Мне нужно по крайней мере пять рабочих столов. Но прежде всего следует починить крышу.

Рэлстон поднял голову:

– Это верно, ваша милость. Когда мы перестали гнать виски, это строение больше не использовалось.

– А почему перестали гнать виски?

– Может быть, я неверно выразился, ваша милость, – ответил Рэлстон с улыбкой. – Мы не перестали изготовлять виски. Мы перестали гнать виски здесь. Теперь есть огромный винокуренный завод возле Глазго.

Насколько стало известно Монтгомери, богатство Фэрфаксов поступало от рыболовного промысла, угольных шахт, кораблестроения и других отраслей промышленности. В отличие от американской ветви семьи здешние Фэрфаксы не занимались земледелием.

Монтгомери удалился на несколько шагов от Рэлстона и на мгновении забыл о том, что делается у него за спиной. Перед ним на вершине холма возвышался Донкастер-Холл. Солнечный свет осыпал золотистой пылью изумрудные листья деревьев, а кое-где они казались покрытыми инеем из-за слишком яркого блеска. Темно-коричневые стволы взмывали стрелами вверх от земли, поросшей густой и роскошной зеленой травой. Река сверкала на солнце серебром.

Стоя теперь на расстоянии полумира от родных мест, Монтгомери почти видел влажность плодородной земли, ощущал сладкий запах мимозы и мускусный аромат дикой яблони.

Птичьи голоса взрывали тишину деревьев, окружающих Донкастер-Холл, как пушечные выстрелы. И это было вроде сигнала к началу посевной.

Вероника спросила одного из мужчин, попавшегося ей на дороге, о содержимом прибывающих повозок. Он указал на винокурню, расположенную в некотором отдалении.

Донкастер-Холл был выстроен на вершине холма величиной чуть меньше горы. К тыльной стороне дома, недоступной для взоров прибывающих, примыкали разные надворные постройки. Земля покато спускалась к долине, пересекавшейся рекой Тайрн, через которую был перекинут выгибавшийся аркой мост из серого камня, стойкого к ярости стихий.

По другую сторону моста находилось несколько строений. Самое большое из них было построено из такого же серого камня и стояло в отдалении, а перед его широкими, сейчас открытыми дверьми остановилась пара повозок. Вероника смотрела на них с самого высокого места моста, не решаясь подойти поближе, потому что Монтгомери руководил разгрузкой повозок.

Пока Вероника стояла на мосту, ее затопило странное чувство печали. Он был единственным человеком, с которым у нее впервые в жизни возникли интимные отношения. И все-таки Монтгомери и она оставались чужими людьми. Их полное незнание друг друга умерялось только внезапно охватывавшей их страстью.

Вероника прошла по тропинке, ведущей от моста к винокурне, задержавшись только, когда мимо нее проехала повозка.

Монтгомери увидел ее и приветствовал кивком. По крайней мере не прогнал. Но и не прекратил свои занятия по разгрузке повозок.

Первую из них уже разгружали несколько слуг. Когда брезентовое покрытие сняли с телеги, на ней оказалось множество ящиков и бочек. Один ящик был огромным – примерно шести футов в ширину и почти таким же в высоту, и потребовалось шесть человек, включая Монтгомери, чтобы снять его с телеги и отнести под крышу.

Когда все они исчезли в зияющей пасти винокурни, Вероника обошла вокруг одной из повозок посмотреть, что внутри. Там оказалась огромная корзина, напоминавшая ту конструкцию, что она видела в Лондоне на выставке хрусталя. Однажды дядя Бертран получил пригласительные билеты на эту выставку и взял туда всю семью.

– Это воздушный шар? – спросила Вероника Монтгомери, когда он вынырнул из винокурни и подошел к ней.

– Да. Как ты узнала?

– Я была на выставке хрусталя, – ответила Вероника. – Это воздушные шары мистера Грина. Там я видела один такой на земле, удерживаемый тросами.

– Это то, чем я занимался во время войны, – сказал Монтгомери, отвечая на ее незаданный вопрос. – И до войны. Меня всегда зачаровывала возможность летать.

– Это опасно?

– Даже вдыхать и выдыхать воздух опасно, – ответил Монтгомери, и лицо его приняло напряженное выражение. – Не думаю, что должен спрашивать твое мнение, Вероника, и искать твоего одобрения.

В глазах Вероники Монтгомери видел теплоту, сострадание и заботу. Он не верил, что она способна чувствовать его переживания. И все же она всегда знала, когда может его побеспокоить и когда оказать ему поддержку.

Она удивляла его своей любознательностью и страстностью. Монтгомери подозревал, что в плотских отношениях между ними не существовало никаких преград. Эта мысль возбуждала и отвлекала от рядовых занятий.

Монтгомери повернулся и снова пошел в винокурню и попытался занять свой ум чем-нибудь иным, не думать о жене. И все же Вероника не желала так легко покидать его мысли. Она была столь же довлеющим призраком, как Кэролайн, за исключением того, что она-то была живой.

Ему следовало извиниться.

Что он сказал? Что не уверен в себе и так было всегда? Что он чувствует себя вырванным из привычной обстановки и не находит своего места? Что не нашел еще цели и основания, ради которых стоит утром просыпаться?

И единственным знакомым и утешительным была постройка воздушного судна.

* * *

После обеда Вероника приняла ванну, отпустила Элспет и удалилась в гостиную. Она долго сидела там, пытаясь успокоиться. Иногда чувства, исходившие от других, было легче понять, чем собственные. Она была просто разгневана? Или еще и оскорблена?

Монтгомери мог к ней прикоснуться, и она бы растаяла. Ее тело знало его и томилось по нему. Но вне постели он не желал иметь с ней ничего общего.

Она была наложницей, формально числившейся женой.

Вероника встала, подошла к двери, соединявшей их покои, поколебалась.

Был ли он там? Оттуда не доносилось ни звука, что позволило бы определить, вернулся ли он. Она открыла дверь и заглянула в спальню Монтгомери. Ее присутствие здесь, вне всякого сомнения, означало нарушение права ее мужа на уединение и частную жизнь и являлось чем-то из ряда вон выходящим. Но ведь их брак и без того не назовешь обычным?

Куда Монтгомери положил зеркало?

Вероника направилась к платяному шкафу, ощущая слабые уколы совести, нашла на дне мешок с отверстием, туго затянутым шнурком, схватила его и вернулась в свою спальню.

В ее комнате стоял Монтгомери.

Вероника сделала шаг назад, вдруг осознав, насколько он привлекателен. Он не только был ошеломляюще красив, но в нем бурлили непонятные для нее чувства.

Он смотрел на мешок в ее руках.

– Следует ли мне удивляться тому, что ты снова нарушила мое право на уединение?

– Как ты это делаешь? Как тебе удается ступать так тихо, что я тебя не слышу?

– А как ты ухитряешься так часто нарушать мое одиночество? – спросил Монтгомери, запуская обе руки в волосы. – Если я отдам тебе это чертово зеркало, ты оставишь меня в покое?

– Не знаю, – ответила Вероника.

– Ты не знаешь? Что ты хочешь сказать?

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, говоря об одиночестве. Я должна всегда оставлять тебя одного? Я никогда не буду иметь права с тобой поговорить? Мы никогда не будем есть вместе и беседовать за едой?

Монтгомери не ответил, и Вероника опустила глаза на мешок. Стоило ли ссориться из-за зеркала? Ей следовало вернуть его ему, уйти и притвориться, будто между ними не было неприятного разговора.

Но долгие годы терпения и притворства – ведь это будет так утомительно.

– Возьми его, – сказал он наконец. – Это небольшая плата.