Смазливое личико девушки с благодарностью повернулось в мою сторону.
– Присаживайся к столу, угощайся, если хочется, – указал я на хлеб, огурцы и помидоры. – К сожалению, больше ничего нет. Яблоки тоже, между прочим, не купленые…
– Не откажусь, – кротко улыбнулась она и тотчас приступила к еде.
Из серых глаз её лучился голод, но с едой она не торопилась, с достоинством присаливая помидоры и отправляя их в аккуратный ротик. Обмениваясь короткими репликами, мы выяснили, что вот уже около года Катерина ( так она себя назвала ) живёт без родителей, путешествует в поисках счастья, да вот никак не найдёт, видно заблудилось или спрятано за семью замками. На работу не берут – нет документов, а если нет работы, то и места в общежитии не положено. Одно за другое цепляется – замкнутый круг, выбраться за который невозможно.
Рассказ звучал правдоподобно, обездоленных войной детей в ту пору бродило по России превеликое множество. Посочувствовав, я предложил:
– Живи у нас, пока не надоест. Может и найдёшь, чего хочешь.
И невооружённым глазом было видно, что единственный кошелёк, из которого расплачивается Катя, спрятан у неё между ног. Близость и явная доступность гостьи настолько возбуждали мой любовный инструмент, что, будь он петухом, давно бы сидел на самом высоком шесте и неистово кукарекал.
Солнце давно уже убежало за плодушку, стало темно и тихо, но мне казалось, что удары моего сердца словно набатом звучали в каждой клетке нашего убежища, – так возбуждала меня близость и явная доступность нашей новой подружки.
– Лезьте – ка на полати. Ночь пора пополам делить, – сказал я, обращаясь в темноту, и ящерицей скользнул по приступкам вверх. Следом поднялась и Катя. Не пойму, как это у меня получилось, но я неожиданно произнёс:
– Иди домой, Витёк. Кто не успел, тот опоздал.
Катерина брызнула смехом, словно бисер рассыпала, а Череп с возмущением ответил:
– Вот гады, я её привёл, и самого же прогоняют. Ну, нет на свете справедливости.
Помолчал и отмахнулся:
– Чёрт с вами, любитесь на здоровье.
Он шумно и демонстративно захлопнул за собой дверь, и через несколько секунд его шаги растаяли в траве. Осторожно, словно боясь, что птичка упорхнёт, я скользнул по обнажённому телу Кати горячей ладонью и впервые в жизни ощутил под ней мягкий бугорок ещё не оформившейся груди с небольшим пупырышком на вершине. Она придвинулась, и я ощутил прикосновение её жарких губ к моему плечу.
Не знаю, почему, но инстинктивно я стал осторожно массировать Катину грудь, и сердцем почувствовал, что это ей нравится. Потому что она перевернулась на спину, подставляя другую. Я осмелел, и моя ладонь нагло и торопливо стала опускаться всё ниже, пропуская неинтересные места, и остановилась на резинке. Преодолев эту лёгкую преграду, я замер, встретившись с горсткой мягких, как пух волос, а безымянный палец ощутил рубчик плотской материи. Страстный пожар помутил разум, и уже не контролируя своих действий, я начал лихорадочно срывать с неё трусики или то, что от них осталось. Она молча помогла сбросить остатки условностей, раздвинула колени, и я, словно сокол, мгновенно взлетел ввысь и безошибочно ввёл своего часового в тёплую податливую среду. Никогда неиспытанное острое чувство к девочке перехватило дыхание, и я торжествующе зарычал от волшебного блаженства. Катька молча обняла меня за спину и крепко прижала к своему животу. Опираясь пятками о матрас, она страстно посылала себя мне навстречу, крепко прижимая ладонями мои напряжённые ягодицы. Не прошло и минуты, как произошёл взрыв, там, где-то внизу, и беспредельно раскалённая лава, сметая на пути препятствия, широкой рекой рванулась в бездонную пропасть, туда, где происходили таинственные процессы возникновения новой жизни. Это было что-то!… Совсем непохоже!… На контакт!… С Любкой!…
Часто дыша, я сполз с распростёртого подо мной тела и почувствовал на сухих губах долгий и сладкий Катин поцелуй…
После вспыхнувшей тайной любви к Светке, у меня появилось влечение к стихам. Подвигло к этому регулярное чтение «Пионерской правды». С боем я выбил у матери полугодовую подписку на Всесоюзную газету и очень гордился, когда почтальон приносил нам через день-два очередной номер. Небольшие зарисовки, краткие сообщения и заметки были написаны простым разговорным языком и соблазняли меня попробовать свои силы в журналистике.
Таинственное слово «жанры» в ту пору мне знакомым не было, и потому я стал писать стихи, посвящённые любимому вождю товарищу Сталину. За пару дней из-под моего пера вышло около десятка, на мой взгляд, приличных произведений, не хуже тех, что публиковались в детской газете. В обстановке строжайшей секретности я отослал их в редакцию и затаился в нетерпеливом ожидании. Откровенно говоря, на ответ я не надеялся. С чего бы вдруг редакция решит связать себя перепиской с каким-то бумагомаракой?
Спустя неделю, я с нетерпением стал ожидать появление почтальона и жадно просматривал очередной номер в надежде увидеть напечатанными мои бесценные шедевры. Однако время шло, а от редакции ни ответа, ни привета не приходило. Разочарованный, я уже махнул рукой на нелепую затею, когда вдруг через два месяца к явному удивлению матери мне был вручён фирменный конверт «Пионерки».
Ответ меня глубоко разочаровал. После лестных слов об актуальности выбранной темы мой неизвестный оппонент мягко сообщал, что материал пока сырой, над стихами следует поработать, особенно над рифмой и стилем, чтобы они соответствовали образу великого кормчего и были достойны Его. Словом, как говаривал герой первого советского детектива «Подвиг разведчика», терпение, мой друг, и ваша щетина превратится в золото.
Конверт хранился у меня долго. Несмотря на разгромную критику, он свидетельствовал о причастности к настоящей прессе. Это придавало моей особе весомую значимость и позволяло втайне собой гордиться. Однако после похорон Сталина стихи писать мне надолго разонравилось.
Во второй раз здание областного аэроклуба я посетил без Корепанова. Долго раздумывал над тем, в какую группу записаться, и остановился на планерной. Я написал заявление, и меня без долгих разговоров зачислили в клуб. Теперь по вечерам два раза в неделю я отправлялся изучать конструкцию летательного аппарата «БРО-9» и теорию полёта. Собственно, причислять его к классу планеров было бы не совсем правильно. Предназначен он был для отработки подлётов. Подлёты сравнимы с действиями оперившихся птенцов в гнезде, летать которые ещё не могут, но уже пробуют свои силы «на крыло». Вес планера составлял девяносто килограммов, и приводился он в поступательное движение с помощью двух амортизаторов, метров по двадцать каждый. Амортизаторы одним концом цеплялись к носу планера, натягивались курсантами на тридцать – сорок шагов, и тот из нас, кто занимал место в кабине, по команде инструктора с помощью рычага срывался с якоря и поднимался в воздух на пять-шесть метров. Устройство очень напоминало рогатку или катапульту, выстреливающие «БРО -9-тыми». Качество планера – игрушки было настолько велико, что однажды он чуть не улетел, поймав крылом свежий ветер и набрав высоту метров на двадцать.
Благополучно перебравшись в десятый класс, я записался, наконец, в лётную группу. Всю зиму изучал конструкцию двигателя и самолёта, штурмом брал теорию полёта, вникал в премудрости метеорологии и занимался парашютным делом. В конспектах, ведение которых было обязательным, появились необычные схемы и формулы. Знать их полагалось, как «Отче наш» и даже лучше, особенно при контрольных опросах. Список неуспевающих вывешивали в коридоре для общего обозрения и осмеяния.
Преподаватели по характеру и методам обучения заметно отличались. Если, к примеру, двигателист требовал чётких знаний маршрутов движения масла к агрегатам, то аэродинамик строил обучение на игре.
– Допустим, – говорил он, лукаво подмигивая, – летите вы в своё удовольствие и вдруг видите, как на правую плоскость уселась ворона. Как вы думаете, что произойдёт?
И мы начинали с увлечением высказывать гипотезы, одна другой фантастичнее, пока не приходили к общему знаменателю.
В программе оговаривалось, что каждый, успешно освоивший теорию и сдавший экзамены, после получения аттестата зрелости о среднем образовании будет допущен к полётам на спортивном самолёте «Як– 18». Однако обязательным условием допуска был ознакомительный прыжок с парашютом с высоты 800 метров. И об этом стоит рассказать поподробней.