Стэнли Уаймэн - Любовь на полях гнева

– Учитесь, сударь, – заговорила она опять, сверкнув глазами. – Вот ваш храбрый народ. Прошу и вас удалиться: в моем доме нет места изменникам.

С этими словами она сделала мне знак идти с тем же высокомерным презрением, с каким разогнала толпу. Но прежде я успел крикнуть ей:

– Ведь вы были в дружеских отношениях с моим отцом! – и пока она не успела мне ответить, продолжил: – Вам следовало бы помочь мне, а не оскорблять меня. Если бы я был даже самым преданным слугой королю, то и тогда перенесенных мною оскорблений было бы достаточно, чтобы сделаться изменником. Я попрошу вас это запомнить.

Чернь уже рассеялась на площади, но в переулках и улицах толкалось еще много народа. Везде стояли группы, оживленно беседовавшие между собой. Слово «Бастилия» было у всех на языке. При моем приближении все сняли шапки.

– Бог да благословит вас, господин де Со. Вы – добрый человек, – неслось мне в след.

По приезде домой я чувствовал себя как в лихорадке. Мне хотелось скорее посоветоваться с человеком, который один мог вывести меня из создавшегося положения. То был отец Бенедикт, наш домашний капеллан. Он встретил меня во дворе, около того места, где некогда стоял позорный столб. Было довольно темно, и я не мог видеть его лица.

– Началось, – проговорил он, провожая меня в аллею.

– Вы слышали?

– Мне говорил Бютон.

– А разве он здесь? – спросил я с удивлением. – Часа три тому назад я видел его в Кагоре.

– Такие новости распространяются с быстротою молнии. Теперь всего надо ждать. Толпа взяла Бастилию, а кто помогал толпе? Солдаты, французская гвардия. Если нельзя положиться на армию, то конец и всяким привилегиям, конец Фулонам[16] и Бертье,[17] конец голодовкам…

– Но если армия на стороне народа, – прервал я его, – то чем же это может закончится?

– Нужно готовиться ко всему.

– Не разделите ли вы со мною ужин? – спросил я. – Мне бы хотелось рассказать вам кое-что и попросить у вас совета.

Он охотно согласился.

– Я все равно не засну в эту ночь, – промолвил он. – Большая новость, господин виконт. Ваш отец выслушал бы ее с радостью.

– А смерть де Лонея?

– Без жертв не бывает перемен, – твердо отвечал он. – Его отец совершил немало грехов, во искупление которых и пал жертвой сын. Царство ему небесное! Я слышал, что он был добрый человек.

Только тогда, когда мы уселись в каштановой гостиной, занявшись сыром и фруктами, я смог оценить во всем объеме то впечатление, которое произвело на аббата взятие Бастилии. Когда он слышал или говорил об этом, все его худое и длинное тело дрожало от возбуждения.

– Это конец, – повторял он. – Ваш отец не раз говорил, что вся сила в деньгах. А денег теперь нет. Изменила и вооруженная сила. Не осталось ничего.

– А король? – спросил я его, невольно вспоминая о маркизе.

– Да благословит его Бог! У него хорошие намерения, но без народа, без денег, без армии – он король только по имени. И имя это не спасло уже Бастилии.

Я рассказал ему все, что произошло со мной. Когда я описывал сцену в собрании, он не мог более оставаться спокойным, вскочил со стула и принялся ходить по комнате, что-то бормоча про себя. Услыхав, что толпа кричала: «Да здравствует Со!», он посмотрел на меня восхищенными глазами и тихонько повторил эти слова. Когда же я дошел в своем рассказе до мучивших меня сомнений о том, какой же выбор сделать, он замолк, присел к столу и принялся крошить хлеб.

Он долго сидел молча, устремив взор на стол.

– Ну? – не без раздражения заговорил наконец я. – Что вы скажете на это?

Тут я нарочно отодвинул один из подсвечников, чтобы лучше видеть его лицо. Но он продолжал молчать, играя хлебными крошками и не поднимая глаз.

– Господин виконт, – промолвил он, – по моей матери я – тоже дворянин.

Я знал это обстоятельство, но никогда не придавал ему такого значения.

– Итак, вы… – начал я в изумлении.

– Не то, – остановил он меня, поднимая руку. – По отцу я вышел из народа. К тому же я принадлежу к числу бедняков. Однако…

Поднявшись со своего места, он взял подсвечник и повернулся к стене, на которой висели портреты моих предков.

– Антуан дю Пон, виконт де Со, – громко прочел он подпись под портретом. – Он был добрый человек и друг бедных. Царство ему небесное.

– Адриен дю Пон, виконт де Со, – продолжал он читать, – Полковник фландрского полка. Он был убит, если не ошибаюсь, при Миндене. Кавалер ордена Св. Людовика…[18] А вот Антуан дю Пон, виконт де Со, маршал и пэр Франции, кавалер многих орденов, член королевского совета, умер от чумы в Генуе в 1710 г. Кажется он был женат на одной из Роган…

Потом он перешел к другой стене и молча остановился перед одним из портретов.

– Антуан дю Пон, сеньор де Со, кавалер ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Умер в Валезе во время великой осады от ран, по словам одних, или от непомерных трудов, как утверждают другие. Воин – христианин.

И, посмотрев с минуту на этот портрет, он поставил подсвечник на стол. В окружавшей нас темноте освещены были только наши бледные возбужденные лица.

– Господин виконт, – с поклоном произнес кюре, – вы происходите из очень древнего и благородного рода.

Я пожал плечами.

– Это я знаю. Что же дальше?

– Я не решаюсь давать вам советы.

– Но дело, за которое я стою, заслуживает полного сочувствия.

– Да, конечно, – медленно промолвил он. – Я это всегда утверждал. Но народ должен сам защищать свое дело.

– И это говорите вы! – в смущении и гневе воскликнул я. – Вы, тысячу раз говоривший, что вы тоже из народа, что во Франции должны быть только народ и король!

Он как-то печально улыбнулся и забарабанил по столу пальцами.

– Это не теория. А когда дело доходит до практики, сердце говорит другое. Во мне самом есть дворянская кровь, и я знаю, что это такое.

– Я не понимаю вас, – с отчаянием сказал я. – Ведь я только что сказал вам, что на собрании дворянства я говорил за народ, и вы же меня одобрили.

– Это было благородно, – отвечал отец Бенедикт с тонкой улыбкой. – Боритесь за народ среди равных себе. Но если дело дойдет до борьбы между народом и классом, к которому вы принадлежите, и если дворянину придется делать выбор, то…

Голос отца Бенедикта слегка задрожал, и он еще проворней забарабанил пальцами:

– … то я предпочел бы видеть вас в рядах вашего сословия.

– Против народа?

– Да, против народа, – продолжал он, съеживаясь. – Разумеется, это нелогично. Дело реформ, честного, дешевого заработка, справедливости – такое дело не может быть неправедным. Но инстинкт не позволяет мне стать на эту сторону.

– А как же Мирабо? Ведь недаром его называют великим человеком? – спросил я. – Я слышал, что и вы нередко отзывались о нем с величайшим уважением.

– И даже очень часто, – отвечал аббат, продолжая барабанить по столу пальцами. – Но что делать, у меня нет твердости убеждений. Я знаю, как отзываются ныне об инакомыслящих, и мне не хотелось бы, чтобы так говорили о вас. Есть вещи, которые хороши только издали, – сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть жалость, светившуюся в его глазах.

Несколько минут мы оба молчали.

– Но ведь и мой отец был на стороне реформ, – промолвил я наконец.

– Да, на стороне реформ, которые должны были совершаться дворянами для народа.

– Но ведь дворяне-то и изгнали меня…

– Так бывает всегда: народный трибун становится изгнанником.

Перспектива, ожидавшая меня, представилась мне с совершенной ясностью, и я понял, почему отец Бенедикт колебался так долго.

Кюре скоро простился со мной. После его ухода я целый час ходил по каштановой аллее, потом, остановившись у железной решетки парка, долго смотрел на расстилавшуюся за ней дорогу. Наконец я повернулся и пошел к своему серому островерхому дому с башенками по углам.

Где-то за домом невовремя закричал петух. Среди полей далеко-далеко в тишине залаяла собака. С небес торжественно глядели на землю звезды.

Я подумал о внезапно потерянной невесте, и эта мысль наполнила меня слабым сожалением, не лишенным даже приятности. Желал бы я знать, что она думает обо мне после нашего внезапного разрыва? Возбудило ли это вообще ее мысли, ее любопытство, или она пришла к заключению; что так идет всегда: женихи появляются и исчезают?..

… Была среда 22 – го июля. Вечером этого дня Париж весь дрожал от невиданных еще событий. Первый раз раздался на его улицах крик: «На фонарь!», и старец с длинной седой бородой закрутился на веревке, пока смерть не остановила его мучения.