Дарья Биньярди - Любовь надо заслужить

Когда я задумываюсь, что именно испортило мне жизнь в юности, то затрудняюсь сделать выбор между горечью утрат, злостью и страхом.

Но самое ужасное случилось потом и продолжается поныне.

От отца мне досталась — хоть и в легкой форме — болезнь, которую я всегда презирала. У меня тоже склонность к депрессии.

Я балансирую на краю пропасти и вынуждена каждый день придумывать, как победить беспокойство и тревогу. Стоит остановиться, мрачные мысли сжимают голову плотным кольцом. Я боюсь, что на нас обрушатся несчастья, что Антония будет страдать, и я вместе с ней. Что всем будет плохо, наступит конец, я заболею и умру в одиночестве.

Страх боли подчас страшнее, чем сама боль.

Когда ты страдаешь, когда борешься с кошмарами ночью, когда днем от страха крутит живот, есть надежда, что это пройдет. Но боязнь страданий — хроническая инфекция, к ней не вырабатывается иммунитет, вылечиться от нее невозможно. Бывают короткие передышки: студенты с горящими глазами, смеющаяся Антония, интересный фильм, захватывающая книга. Мгновения. У меня нет центра, нет равновесия, нет уверенности, я не умею защищаться, у меня есть только сила, которую я черпаю в том, что мне пришлось пережить. И страх, постоянный страх.

Сегодня утром позвонил Лео, и, услышав его голос, я испугалась. Вдруг что–то случилось с Тони, но он лишь пригласил меня пообедать.

— Не говори пока Антонии, — попросил он, после того как мы договорились о встрече в небольшом ресторанчике, неподалеку от факультета. Ничего подобного раньше не случалось, интересно, что ему понадобилось? Хочет рассказать про Антонию что–то такое, чего я знать не желаю? Помню, как раньше родители ее подруг жаловались мне, что моя дочь обижает их дочерей. Со мной и с Франко она была прелестным ребенком: ласковая, послушная, веселая. С другими детьми становилась раздражительной. Однако, вопреки моим опасениям, выросла независимой и уравновешенной. Кажется, она счастлива с Лео, хоть я и не одобряю ее выбор. Я никогда не позволяла себе критических замечаний в его адрес, просто не могу понять, нравится ли он мне.

Интересно, знает ли он о Майо? Думаю, Антония ему все рассказала, я это учитывала, но все равно не смолчала. Ада не должна расти под покровом тайны исчезновения Майо.

Получить свидетельство о предполагаемой смерти Майо можно было еще десять лет назад, но я не решилась. Остался дом в поместье у дамбы на По и дом в Ферраре, Антония про это не знает. Продавать их без заключения о смерти брата я не хотела. Ограничилась тем, что вынесла все вещи и больше там не была. С тех пор минуло тридцать лет, пришло время все уладить.

Не хочу ни посещений кладбища, ни новых встреч, я бы взглянула еще раз на мост, откуда, как считает Д’Авалос, бросился Майо. Но как туда добраться? На мой вопрос, сколько стоит такси до Понтелагоскуро и обратно, портье ответил: «Максимум пятьдесят евро. Если хотите, можно доехать автобусом, он отправляется с площади Травальо».

В другое время я предпочла бы автобус, но сейчас, с животом, выбираю такси. Только завтра утром, не хочу оказаться в густом тумане, как вчера.

Понтелагоскуро… Какое странное название! Я не видела там озера, только реку. Сажусь за столик в баре, где мы встречались с Д’Авалосом, и включаю свой iPad. Никаких озер, ни темных, ни светлых. Понтелагоскуро — так назывался поселок, уничтоженный во время Второй мировой войны, поэтому его еще называют «город, которого нет». Город, которого нет… озеро, которого нет… мальчик, которого нет… Майо выбрал отличное местечко, чтобы исчезнуть, если предположения Д’Авалоса верны.

Допустим, Майо мог быть в той машине вместе с Сандро и Ренато. Надо бы позвонить маме. Интересно, помнит ли она тетю Микелы и как отнесется к известию о возможном романе ее мамы, моей бабушки? Может, она знала об этом? А может, тетя, у которой Альцгеймер, перепутала ее с кем–то другим или пересказала Микеле пустые сплетни.

Что я скажу Альме о том, где я? Вчера я придумала, что не могу говорить, теперь придется изобрести что–то новенькое.

С тех пор как я здесь, Лео так и не позвонил. Обычно он звонит раза три на дню, может, недоволен, что я уехала. Если ему что–то не нравится, он замкнется в себе, но ни за что не признается. Я видела, как он ведет себя с мамой и с сестрами. А может, ничего страшного в том, что не позвонил. Лео на меня никогда не обижается. Сегодня утром, перед встречей с Микелой, я написала ему: «Скучаешь?», а он ответил: «Конечно». Конечно, и все.

Позвоню–ка ему сама, почему он всегда должен первым звонить мне? Просто потому, что я так привыкла?

— Здравствуй, это я, мать твоих детей, ты меня помнишь? — произношу в ответ на его тихое «Алло».

— Привет, я на собрании, извини, перезвоню вечером, — говорит он коротко.

Вечером? А я хотела пригласить его вечером сюда на ужин. Всего каких–то сорок пять минут по автостраде.

— Перезвони, как сможешь, целую, пока, — отвечаю бодрым голосом, изо всех сил стараясь скрыть разочарование.

Такого еще не случалось, чтобы Лео был на собрании, когда я звоню. И что за собрание? Вряд ли сегодня в Болонью приехал министр внутренних дел. Не думаю, что все прочие, включая начальника городской полиции, сочтут за оскорбление, если комиссар Капассо ответит на телефонный звонок.

Ловлю себя на мимолетной мысли, а действительно ли я в него влюблена? Ну да, конечно, как же иначе? Почему я себя об этом спрашиваю? Потому что познакомилась с Луиджи Д’Авалосом?

Что за легкомыслие, откуда? Это новое для меня гормональное состояние беременной женщины? Даже не знаю, по душе ли мне такое кокетство: отчасти оно меня забавляет, отчасти тревожит. Если бы дело происходило в одном из моих детективных романов: комиссар полиции — романтичный красавец, — то, пожалуй, да, но в реальной жизни — нет. Перезваниваю Лео, чтобы прогнать ненужные мысли, а он не отвечает. Оставляю сообщение на автоответчике: «Приезжай вечером на ужин, расскажу, как идет расследование. Скучаю».

Время обеда, и мои размышления о том, что бы такое съесть, прерывает длинная эсэмэска, но не от Лео. Это Луиджи Д’Авалос: «Если ты еще не обедала, попробуй пастиччо из толстых макарон по–феррарски в баре напротив гостиницы, там делают порции миньон. Если хочешь пообедать в компании, приглашаю тебя в ресторан, где готовят прекрасную запеканку по рецепту Лукреции Борджия».

Я бы хотела пообедать в компании. С Луиджи. Но отвечаю: «Та самая Лукреция, отравительница? Лучше не надо».

А он: «Выдумки. Добрую женщину оклеветали. Заеду за тобой через десять минут и все расскажу».

Не буду спрашивать, откуда он знает, что я в гостинице, он ответит, что полицейскому положено все знать. Ограничусь скромным отказом: «Большое спасибо, в следующий раз».

Зачем я так ответила? Чувствую себя виноватой, а почему? Боюсь, что Лео не понравится, что я обедала с Д’Авалосом? В этом городе я меняюсь. С тех пор, как я жду Аду, у меня всегда хорошее настроение, но сейчас все по–другому.

Надо разработать план действий, подстроиться под здешний ритм, не такой, как в Болонье, наоборот, медлительный, неопределенный.

Кафе, рекомендованное Луиджи, — большая кондитерская на углу. Сажусь за квадратный столик и заказываю макаронную запеканку.

— Вам нежную или острую? — спрашивает официантка.

— Минуточку, извините, — пишу Луиджи: «Запеканку рекомендуешь нежную или острую?»

Понимаю, что тем самым пытаюсь сгладить резкость своего отказа и помириться, показать, что следую его советам. «Нежную, Антония, нежную», — приходит ответ. Можно ли в эсэмэске передать состояние человека? В его — смертельная усталость.

Запеканка вкуснейшая: макароны с соусом бешамель, грибами и чем–то еще непонятным, запеченные в нежном тесте. Съедаю две. Я решила, что пойду на кладбище, к бабушке с дедушкой.

Кассирша в баре говорит, что Чертоза отсюда в десяти минутах, и показывает дорогу в моем iPad’e. Молодая особа, элегантно одетая, тщательно причесанная, с выдающимся носом. Я бы сказала, владелица художественной галереи. Протягивая мне сдачу, показывает на живот: «Девочка, да?» Наконец–то тебя заметили, Ада.

«Хотя бы кофе?»

Сообщение от Д’Авалоса застает меня на пути в Чертозу. Возвращаюсь назад.