Мейвис Чик - Любовник тетушки Маргарет

— Гм-м… — уклончиво промычал Фишер.

— Ты видишь, Линда, он проникает в самую суть явления: надо разрушить, чтобы создать заново, испачкать, чтобы воссоздать чистоту. Этот образ, — пригвоздила я искусствоведа тяжелым взглядом, — квинтэссенция поруганной невинности!

— Да-да, я вижу, — вставил Джулиус, на миг разомкнув челюсти. Теперь, когда ему все объяснили, он получил законное право с видом знатока разглядывать этих пышнотелых по-девчачьи резвящихся грешниц.

Фишер захлопнул папку.

— Как видите, все рисунки в идеальном состоянии. Можно сказать, что с момента покупки к ним никто не прикасался. Это прекрасное собрание, поистине прекрасное. Я буду просить Маргарет оставить портфолио у меня до тех пор, пока вы не примете окончательного решения. — Он достал визитку и на обороте написал несколько цифр. — Это мой загородный телефон. Буду признателен, если вы не станете его разглашать. Но если вам самим нужно будет связаться со мной в предстоящие два месяца, а меня не окажется в городе, звоните не стесняясь. — Обняв за плечи, он повел супругов к выходу и по дороге, понизив голос, сказал: — Очень надеюсь, что нам удастся провернуть это дело. Будем держать связь.

Линда ответила ему улыбкой пациентки, с полным доверием вручающей жизнь врачу в преддверии сложной хирургической операции. Я бы не удивилась, если бы она сказала: «О доктор, спасибо».

— Что, черт возьми, происходит? — спросила я, когда мы уже сидели за столиком в ресторане.

— Потише, пожалуйста, — попросил Фишер, милостиво принимая меню из рук официанта. — Это один из моих любимых ресторанов. Утка у них превосходная.

— Наплевать мне на утку. У меня нет слов…

— Как мы видели, очень даже есть. А я-то надеялся, что ты предоставишь все мне.

— Все — это что?

— Рекламу товара. — Он посмотрел на меня поверх меню глазами, искрившимися добродушным озорством. — А теперь успокойся, позволь мне завершить дело и сосредоточься на еде. Потом можешь рассказать о своем новом любовнике. Он кажется очень милым, разве что чуточку…

— Чуточку — что? — вскинулась я, почему-то почувствовав себя уязвленной.

Фишер с недоумением поднял бровь.

— Я хотел лишь сказать, что он немного не таков, какого я ожидал.

— А кого ты ожидал?

— Наверное, кого-то более безопасного.

— Безопасного?

— Ну-у, — протянул Фишер, не отрываясь от меню, — я думал, что это будет какой-нибудь вялый господин, не представляющий угрозы для твоего статус-кво. А этот… он… весьма хорош собой и, я бы сказал, как раз того типа, чтобы ты могла влюбиться. Ты влюблена?

— Не-а, — беззаботно отозвалась я, делая вид, что тоже изучаю меню. — И не собираюсь.

Мы сделали заказ, Фишер отослал принесенное вино, чтобы его получше охладили, и стали ждать, потягивая минеральную воду.

— Скажи мне, что означает вся эта история с Линдой и Джулиусом? Ты нес какую-то несусветную чушь.

— Как и ты, дорогая. Причем весьма убедительно.

— Но ты — уважаемый эксперт, агент по продаже произведений искусства. Это твоя профессия. Люди полагаются на твое мнение.

Фишер улыбнулся:

— Я очень стар и очень устал от того, как нынче все обесценивается. Вот и решил разыграть небольшую партию, которая никому не навредит, а может, далее поможет. В конце концов, вспомни причисленного к лику святых историка искусств Беренсона. Полмира почитали его как высшее существо, а после его смерти обнаружилось, что Тицианы, купленные с его подачи, — подделки. Впрочем, никто, в сущности, не имел ничего против. — Фишер потрогал протянутую официантом бутылку и утвердительно кивнул. — Все это не имеет значения для тех, кого интересует искусство. Только те, кто мыслит исключительно денежными категориями, могут злобствовать по такому поводу.

— Но приятно же сознавать, что полотна, которым ты владеешь, когда-то касалась рука мастера, — ощущаешь некую внутреннюю связь с ним.

— Совершенно верно. И те, кто это понимал, отвергли наветы постберсисонианцев и продолжали верить, что их картины — подлинный Тициан. Вот мы и подобрались к сути. Вера. Люди верят в то, во что хотят верить. Иначе, не сомневаюсь, мы давно перестреляли бы друг друга. — Он наклонился ко мне, и на мгновение его лицо показалось очень жестким. — Запомни: искусство — мост, соединяющий человечество с царством духа, нашим царством мертвых. Ты должна это понять или вспомнить, если забыла.

Я моргнула. Он был серьезен как никогда.

— Кстати, — сменила тему я, — Саския сказала, что собирается написать тебе. Уже написала?

Казалось, он был искренне удивлен.

— Саския? Как мило. Нет. Еще нет.

— Когда напишет, — я стала пальцем чертить зигзаги на скатерти, — ты можешь… гм-м… проявить осмотрительность?

— Я всегда ее проявляю, — заверил он, однако показался мне в какой-то мере заинтригованным.

Он попросил оставить офорты и довериться ему. Если бы я умела так же, как он, сардонически поднимать бровь, я бы сейчас это сделала.

— После представления, которое ты устроил? — проворчала я.

Довольный собой, Фишер пожал плечами:

— Но утка-то действительно оказалась хороша? Есть сферы, в которых я заслуживаю полного доверия.

* * * * * * *

Елизавета была мудрой возлюбленной и еще более мудрой королевой. К браку она относилась с презрением, она обручилась с девственностью (и, соответственно, со статусом женщины, свободной для ищущих ее расположения поклонников). Ее ненаглядный Лестер тайно женился, избавился от жены, а потом взял и умер, оставив ее в одиночестве. А ее новый фаворит, красивый, дерзкий, желанный Эссекс, перехитрил сам себя и окончил свои дни на плахе как предатель. Лично мне кажется, что, когда Елизавета подписывала ему смертный приговор, она больше думала о том, как он в разговоре с другом назвал ее «старым скрюченным скелетом», чем о том, что он предпринял попытку узурпации политической власти. Что может быть хуже предательства в любви?

Мужчины. Жить с ними невозможно, но и без них — тоже.

Должно быть, именно это говорила Елизавета своему стареющему отражению в зеркале каждую ночь, прежде чем задуть свечу. Сомневаюсь, что она всегда оставалась девственницей, но, несомненно, снова обрела непорочность, когда начала уходить красота. Однако с этими ее рыжими париками, туалетом, коему она посвящала порой целый день, с ее врожденной женственностью, которая действительно давала ей неограниченную власть, она со временем стала величайшей актрисой эпохи, которую, вероятно, можно было бы назвать самым театральным периодом английской истории. Елизавета продемонстрировала такое совершенное мастерство в роли Королевы-девственницы, что и через много лет после того, как у нее выпали все зубы и кожа сморщилась, как печеное яблоко, ее благосклонности ежевечерне добивались сонмы придворных, коим не оставалось ничего иного, кроме как остановить реальное время и превратиться в аудиторию, охотно участвующую в представлении.

С самого начала до самого конца она не утратила искусства апеллировать к галерке, сознательно отдавая себе отчет как в том, что играет роль, так и в том, какую именно роль играет. Приоткрывалась лишь настолько, насколько хотела сама, и ни при каких обстоятельствах не теряла самообладания. Никогда не выдавала безделушки за драгоценности, именно поэтому ей верили. Если веришь сам, то и другие будут верить. Итак, каждый вечер, а иногда и во время утренних спектаклей, она величественно выходила на сцену. Маски и танцы были частью ритуала. Даже представить невозможно, каких усилий стоило правительнице в последние годы жизни — когда ей было уже под семьдесят, когда она потеряла все зубы, облысела и до смерти устала от роли женщины, сверхуспешно управляющей государством, — легким шагом скользить в старинной бальной паване. Тем не менее Мэри Фиттон, фрейлина, под неизменной маской, согласно годами освященной традиции, первой вступала в танец, после чего и ее величество оказывала присутствующим честь в нем поучаствовать. Однажды повелительница спросила Мэри, кого она изображает в своем маскарадном костюме, и фрейлина ответила: «Преданную любовь».