Мейвис Чик - Любовник тетушки Маргарет

— Ох, прости меня. Я немного не в себе. Считай, что дело в избытке гормонов. — И печально улыбнулась: — Или в их недостатке.

— Это действительно все?

Она безнадежно махнула рукой:

— Да, уверена, что причина в этом. А еще в том, что Сидни Берни уходит, решил сменить место работы.

— Сидни? Брось, он же Меллорс, и останется с тобой навечно. — Она покачала головой. — Мне всегда казалось, что он тебя любит, — рассмеялась я, прикладываясь к стакану. — И я всегда питала большие надежды на то, что ваше свидание среди незабудок состоится. — Если я рассчитывала рассмешить Джилл, как она, бывало, смешила меня, то жестоко ошиблась.

— Это не повод для шуток, Маргарет, — сухо упрекнула Джилл.

Я уставилась в свой стакан, озадаченная и немного обиженная, но, разумеется, обиженная и вполовину не так горько, как она, — это я понимала. Неужели Джилл могла так расстроиться из-за того, что какой-то работник, пусть и прослуживший у нее очень долго, нашел себе другое место?

— Я всегда считала, что он — твоя главная опора. Почему он уходит? Денег мало или что?

— Ты чертовски права, он был моей главной опорой, — зло сказала она. — Все это знали. Именно поэтому его уход — гребаное предательство.

Чтобы Джилл так ругалась?! Лила слезы? Нет, это определенно гормоны. Сидни Берни был хорошим работником, но отнюдь не незаменимым — особенно при нынешнем уровне безработицы. Нет, такую реакцию наверняка вызывало что-то иное, в том числе, не исключено, и гормоны. Какая гадость эти гормоны. Мерзкие маленькие дряни — от них одни неприятности: бродят, бродят в организме, а потом — раз и уходят куда-то, словно беспечные дети, и уже никогда не возвращаются.

— А ты о ТЗГ не думала? — спросила я.

Джилл наконец горько, но все же засмеялась:

— Ты имеешь в виду «терапию путем замены головы»? — Встав из кресла, она носком толкнула полено, которое выкатилось за решетку, и снова ругнулась. Я взяла щипцы и водворила полено на место.

— Вот, возьми. — Сев на подлокотник ее кресла, я протянула ей почти нетронутый стакан. — Выпей. Это смягчит твое разъяренное сердце.

Она взяла стакан, но взгляд, вперившийся в огонь, был по-прежнему несчастным, и мыслями она витала где-то далеко.

— Как он мог так поступить? — простонала Джилл.

— Ну, вероятно, он объяснит это в заявлении об уходе.

— Что? — непонимающе переспросила она.

— Я о Сидни. Он был обязан заранее уведомить о своем уходе.

— Ах этот… — Джилл скорбно провела по лицу рукой. — Да на него-то мне плевать…

Теперь я уже совсем ничего не понимала, и, хотя прежде возвращение Дэвида с работы воспринималось нами как досадная помеха, сегодня я обрадовалась его появлению.

Наконец Джилл взяла себя в руки. Мы поужинали здесь же, у камина, каждый со своим подносом на коленях, поболтали о том о сем. Странно, но не Джилл, а именно Дэвид спросил меня о моей «любовной жизни», как он выразился, и я затарахтела о том, где мы побывали и что делали. Я надеялась, что мои россказни отвлекут Джилл от собственных невзгод, поэтому старалась сделать повествование как можно более забавным и романтическим, но она, сославшись на головную боль, рано собралась спать. И только уходя, по-настоящему сердечно обняла меня; это было больше похоже на последнее прощание, чем на простое пожелание спокойной ночи.

— Я постелила тебе в маленькой комнате, как раньше, — сказала она. — На этот раз тебе ведь не нужна двуспальная кровать.

«Уж не перешли ли мы с Оксфордом какие-нибудь границы?» — подумала я, уловив легкое раздражение в ее голосе. Мне стало неловко. Вскоре после этого я тоже удалилась в свою комнату. Но перед тем как мы с Дэвидом стали мыть посуду на кухне, он спросил, как я нашла Джилл.

— У нее гормоны играют, — ответила я. — По крайней мере она сама так думает.

Он вздохнул, как мне показалось, с облегчением и сказал:

— А, так, значит, в этом все дело…

Мне пришло в голову, что в некотором смысле я предаю весь женский пол. Вопрос о гормонах так легко оспорить, но я действительно не знала, что еще сказать. Дэвида мое предположение, похоже, успокоило, да, вероятно, оно было справедливым. Ничего другого, что могло заставить мою обычно предсказуемую подругу так расстроиться из-за пустяка вроде ухода Сидни Берни, я придумать не могла.

Лежа в постели, я попыталась читать, но в голове продолжали бродить всякие мысли. Мне хотелось обсудить все с Оксфордом — глупое в сложившихся обстоятельствах желание. Прежде у меня в первую очередь возникала потребность поговорить именно с Джилл. Я уверила себя, что утром все снова наладится, и, свернувшись калачиком, улыбнулась, довольная тем, что опять одна, в знакомой узкой кровати. Она принадлежала моему истинному, сокровенному миру, была частью моей личной биографии и не имела никакого отношения к тому временному союзу, который я сама себе организовала.

Когда я проснулась, комната была наполнена ярким солнечным светом — очень бодрящая картина посреди пасмурных зимних дней. Вскочив и приготовив себе чай, я тут же вернулась в кровать. Ритуал был мне хорошо знаком. Буду полеживать, попивая чаек, в какой-то момент появится Джилл в своем старом белом махровом халате с чашкой кофе в руке, пристроится рядышком и скажет: «Фу, как ты можешь пить эту гадость?» А потом мы начнем обсуждать все, что происходит в се и моей — а может, еще в чьей-нибудь — жизни, стараясь говорить шепотом, пока Дэвид не крикнет, что пора завтракать. И начнется день, в котором ничто не будет запланировано заранее, кроме разве что традиционного общего ужина. После отъезда детей дом притих — в прошлый свой приезд я этого не заметила, должно быть, потому, что мы с Оксфордом заполняли опустевшее пространство. Конечно, Джилл страшно тосковала о прежнем распорядке — о вымахавших подростках, сидящих вокруг кухонного стола, о телефонных звонках подружек Джайлза, о своих заполошных вопросах: «Ты будешь сегодня ужинать дома?» или «Когда ты вернешься?» Все изменилось, и гормоны тоже. «Вот видишь, Маргарет, — сказала я себе, — что же удивительного, что она пребывает в таком напряжении?»

Итак, я ждала и наконец услышала шаги, протопавшие по лестнице, а потом — в направлении кухни. Скоро запахнет хорошим кофе и на пороге появится моя утренняя посетительница. Я легла на спину, закрыла глаза и предалась приятным размышлениям, снова радуясь тому, что оказалась здесь одна и что не являюсь неотъемлемой половинкой пары. Такие минуты были для меня бесценны. Вот что теряешь, напоминала я себе, когда соглашаешься на постоянный союз, который неизбежно засасывает.

Так я ждала до тех пор, пока мой маленький желтый чайник не остыл и не опустел. Джилл не появлялась. В конце концов я сама пошла на кухню и увидела на столе записку, адресованную нам с Дэвидом: «Мне пришлось уехать. Вернусь к обеду, где-то около часа. Дела. До встречи. Джилл».

Вот тебе и поболтали, как сестры.

Дэвид вежливо поинтересовался, чем бы мне хотелось заняться, но я видела, что мечтал услышать хозяин: ничем особенным. И это действительно было так. Я пошла погулять, но ненадолго: вид опустевших полей нагонял тоску, и воздух был слишком холодным. Вернувшись в дом, снова разожгла камин. Когда затрещали щепки и занялись маленькие полешки, я присела перед огнем на корточки, довольная собой. Полагаю, разжигание огня всегда приносит человеку какое-то первобытное удовлетворение. Проследив, чтобы пламя хорошо разгорелось, я вытянулась на кушетке и открыла Овидия. Мне нисколько не было скучно — неприятно бывает, когда ощущаешь одиночество внутри себя, а это мне не грозило. Я начала читать «Лекарство от любви» — язвительное противоядие, которое Овидий изобрел против своих же «Любовных элегий».

Бедный Овидий. Сколько страданий, должно быть, принес ему этот коротенький — из шести букв — феномен: любовь. В этих стихах угадывалась такая горечь, что меня даже пробрал озноб, несмотря на тепло, идущее от потрескивающих поленьев и уютных подушек.