Прошлой ночью, когда они так возбужденно беседовали, забыли задвинуть шторы, и теперь в комнате было светло. Джасинта медленно встала и подошла к окну, выходящему на восток. Над вершинами гор, виднеющимися вдали, пролегла розовая полоска зарождающегося утра, и в молочно-белом свете виднелся пар, поднимающийся над землей. Он был светло-голубым, красным и зеленым. Джасинта прислонилась лбом к стеклу, чтобы ощутить его холод, потом — щекой, а затем — губами. Так и стояла у окна, подавленно глядя перед собой. Она слышала хриплые крики каких-то птиц, постоянно повторяющиеся, словно птицы кому-то жаловались; прямо перед ней пролетела сорока, так забавно распушив крылья, что Джасинта невольно улыбнулась нежной и грустной улыбкой.
Она стояла у окна, всеми покинутая и совершенно обескураженная происшедшим. Веселая вчерашняя встреча с Шерри отдалилась во времени. И все же она имела место, у нее были свое начало, кульминация и развязка, положившая конец их отношениям матери с дочерью.
Теперь из-за своего эгоизма и предательства она навсегда лишилась права на любовь Шерри. И ей придется встретиться лицом к лицу с вечностью в одиночестве, несчастной, всеми брошенной и в полном уединении. Впрочем, все — по заслугам.
Ее чувства притупились, она ощущала скорее мрачное разочарование, нежели страшное горе.
«Я слишком устала, — подумала Джасинта. — Да, я слишком устала, чтобы чувствовать так, как мне следовало бы и как мне хотелось бы.
После того как посплю, схожу к ней и попрошу у нее прощения, хотя знаю, что она не примет моих извинений, да и не должна их принимать. И все-таки я обязательно должна униженно попросить у нее прощения. Это мой долг. Иначе, не исключено, произойдет что-нибудь еще столь же бессмысленное».
Вот с такими мыслями она прохаживалась от окна к окну, задвигая тяжелые шторы из алого бархата, и когда наконец задвинула последнюю — комната погрузилась во тьму. Джасинта разделась, легла, совершенно обнаженная, в кровать и распростерлась на спине, вытянув над головой руки ладонями вверх и чуть согнув пальцы, как это делают маленькие дети. И закрыла глаза.
«Буду думать о нем.
Теперь, когда это свершилось, я не стану уничтожать содеянное, отказываясь от мыслей о нем. Я поступила скверно, как никогда, и некоторым образом это делает меня совершенно свободной в моих дальнейших поступках…»
Это были необычные для нее мысли, совершенно непохожие на те, которые обуревали ее, когда она за неделю или две планировала провести с Дугласом несколько часов. И довольно долго размышляла о своем грехе, о том, как же это она, воспитанная в строгости и морали, могла пасть так низко, откуда в ней появился этот порок. А сейчас… как отличались ее теперешние мысли от тех! Какая же великая разница пролегла между ними!
Поначалу не только гордость, но и угрызения совести давали о себе знать. Она понимала, что была бы глубоко унижена, если бы он не обратил на нее никакого внимания после их встречи на Ревущей горе.
Лежа вот так, с закрытыми глазами, она вспоминала его с такой отчетливостью, что ей стало даже страшно. Казалось, не было ни одной самой мелкой детали в его внешности, в интонации голоса, в сказанном им слове, в жесте, которой не удалось бы припомнить. Он словно находился с ней рядом, был реальнее подлинной реальности, даже реальнее того, что она сейчас одна в постели.
Так Джасинта лежала на спине, не шевелясь, с нежностью и благодарностью вспоминая все, что произошло между ними с той самой секунды, как она, обернувшись, обнаружила его рядом, почти обнаженного, сверкающего в лучах солнца на фоне совершенно белой земли на Ревущей горе, и до последнего его поцелуя, перед тем как неожиданно провалилась в сон.
Она вспоминала жесткие волосы на его груди, которые она страстно наматывала на пальцы. Вдыхала запах его тела, целовала его губы. Ощущала мощные мускулы спины, напрягавшиеся, когда он входил в нее со всей своей могучей энергией, вливая в нее свое возбуждение. Вспоминала каждое ощущение, которое с таким упорством он вызывал в ней снова и снова, и ее опять понесло по волнам чувств, стремительно увлекая к высотам несравненного наслаждения. И вновь ее тело словно пропиталось буйным эротическим желанием. Страстное влечение к нему возродилось в ней в полную силу, предательски лишая ее самоконтроля и приводя в дикое отчаяние. А еще ею владело сильнейшее отвращение к себе самой.
Вот так и мучили ее любовь, желание и отвращение, вместе взятые. «Я или околдована, или сошла с ума». Взгляд ее лихорадочно метался по темной комнате в поисках хоть какой-нибудь помощи. Ею все сильнее овладевали испуг, подавленность, разочарование.
Конечно, ненормально, если женщина попадает под власть такого рода желаний. Это безнравственно, низко, недостойно истинной дамы и способно оттолкнуть меня от самой себя.
Я ощущаю свою беспомощность и полную несостоятельность. Чувствую себя каким-то безликим, непонятным существом женского пола, обязанным следовать за ним повсюду, куда бы он ни направился, и сгибаться под тяжестью такой ноши. А ноша эта — мое же собственное желание, с которым ничего не могу поделать. Ведь нельзя же избавиться от себя самой! Можно лишь надеяться, что он избавит меня от него. Когда это будет ему угодно».
Ее лицо исказилось от муки. «Мне придется вынести это нелепое идолопоклонничество. Несомненно, когда мы встретимся с ним в следующий раз, я буду ему неприятна. Как и он мне. Мужчина не может вызвать первобытных атавистических чувств без того, чтобы рано или поздно не вызвать твою неприязнь.
В конце концов, он все же отвратителен. Да, я уверена, что он…»
Теперь вызываемые им эмоции, становились все более отрицательными. Все, что она испытывала к нему раньше, сейчас казалось ей неестественным, противоречащим самой природе. Просто он использовал какую-то свою очередную уловку, чтобы отнять у нее женственность, гордость и прирожденное достоинство, а потом оставить, покрыв позором и грязью.
И он, безусловно, преуспел в этом! Да, ему удалось это в полной мере! По крайней мере до того момента, когда некое исконное чувство благопристойности заставило ее осознать, что произошло.
«Какой же, наверное, дурой он меня считает!
Ох, как смеется надо мной и в то же время презирает меня!
Ведь я делала все, что ему хотелось, даже стала обожать его, обожать с безграничной преданностью, доходящей до уничижения».
И она взмахнула рукой в темноте, словно отгоняя от себя зловещее и гибельное воздействие его облика. Он некрасив, нет в нем никакой непобедимости, он не способен ни принести ни с чем не сравнимое наслаждение, ни вызвать искреннее восхищение. Ужасен, омерзителен, обладает сверхъестественной, но отвратительной силой… Просто-напросто околдовал ее, а она хотя и кажется совершенно беспомощной, тем не менее обладает и силой, и храбростью, чтобы развеять колдовские чары и вырваться на свободу.
В конце концов Джасинта настолько успокоилась, что смогла заснуть и спала до тех пор, пока, открыв глаза, не увидела прямо над собой лица Шерри. Слегка удивившись, проснулась окончательно и улыбнулась. В этот момент из ее головы вылетело абсолютно все, кроме того, что рядом с ней оказалась мать.
Шерри наклонилась над ней; она была при полном параде, словно собралась на какой-то пикник, даже держала в руке зонтик от солнца. Ее платье из шотландки в ярко-зеленую и красную клетку, застегивающееся спереди на пуговицы, превосходно подчеркивало безупречность ее фигуры. Воротник был из черного бархата, голову ее украшала изящная бархатная шляпка в тон воротнику. Как и много лет назад, от нее исходил свежий пьянящий аромат, и Джасинта подумала, что Шерри выглядит потрясающе.
— Разве ты не собираешься вставать? — с шутливым упреком в голосе осведомилась Шерри.
Все еще улыбаясь, Джасинта зевнула, потянулась и собралась ответить на вопрос матери. Но тут же вспомнила все, и улыбка мгновенно исчезла с ее лица. Черные глаза расширились, и указательный палец невольно приблизился к губам, как у маленькой девочки, ожидающей родительского наказания. Шерри продолжала смотреть на нее сверху вниз с той же улыбкой, спокойной и сочувственной, и Джасинта, больше не в силах вынести отсутствие какого бы то ни было упрека в глазах Шерри, внезапно перевернулась на живот и, закрыв лицо ладонями, горько заплакала.
Почти сразу же ее спины коснулась грудь Шерри, и Джасинту обняли ласковые руки матери. Шерри нежно гладила дочь по волосам, и, когда заговорила, голос у нее был нежный и успокаивающий.