Бренда Джойс - Любовники и лжецы

Она открыла дверь, и навстречу ей с радостным лаем бросился большой черный лабрадор. Белинда почесала его за ухом и прямо посреди гостиной сняла туфли и колготки. «Может, позвонить родителям?» – подумала она.

Отцу, конечно, нет до нее дела.

Когда-то, давным-давно, это обижало Белинду, но теперь это было ей безразлично.

И все же… В ее жизни произошло такое важное событие, а поделиться радостью ей не с кем, кроме знакомого, с которым она согласилась пообедать. Или Винса.

Поразмыслив над этой ситуацией, она сделала неутешительный вывод… Белинда пересекла комнату и, раздвинув стеклянную дверь, вышла на веранду на крыше, где, кроме растений в горшках и экрана по пояс, прикрывающего от ветра, ничего не было. Она обвела взглядом спокойную гладь океана, скользящих по волнам серфингистов и лодки под белыми и голубыми парусами.

Постояв минуту-другую, Белинда вернулась в комнату и взглянула на телефон. Ну и что, если отцу все это не интересно? Разве у нее нет права поделиться с ним радостью в столь значительный момент жизни? Нахмурившись, Белинда подошла к телефону.

Она дозвонилась сразу же, и ей ответила одна из дюжины секретарш, работающих на отца.

– Мистера Глассмана, пожалуйста, – сказала Белинда и, к своему удивлению, почувствовала, что рука, держащая телефонную трубку, стала влажной.

– Кто его спрашивает?

– Белинда Глассман. Его дочь.

Секретарша от неожиданности шумно втянула воздух. Белинда никогда не звонила отцу – ни на работу, ни домой, – а в его офисе не бывала с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет. После минутной паузы секретарша попросила Белинду позвонить позднее, потому что у мистера Глассмана совещание.

– Может, передать ему что-нибудь?

– Не надо. – Белинда повесила трубку.

Что ж, тем лучше. И с чего это ей взбрело в голову звонить отцу?

А что, если позвонить матери?

Белинда подумала о предстоящем вечере. Ей хотелось отпраздновать событие. Жаль, что сегодня не пятница, потому что в пятницу «Северная звезда» устраивала прием, на который она была приглашена и который не собиралась пропустить.

Она вдруг затосковала по Дане, закадычной подружке ранней юности. Они отдалились друг от друга, когда Дана вышла замуж, а сейчас у нее было уже трое детишек. Замужество и материнство очень подходили для Даны, но себя в этой роли Белинда не представляла. Это объяснялось не только тем, что она, одиночка по природе, не могла близко сходиться с людьми. Скорее, причина была в том, что Белинда слишком хорошо знала мужчин и давно перестала мечтать о Прекрасном принце. Большинство мужчин хотели одного, и она прекрасно понимала, чего именно.

И все же в такой момент, как сегодня, Белинда с удовольствием поделилась бы с кем-нибудь близким своей радостью.

Конечно, это должен быть мужчина. При мысли о мужчинах Белинда взглянула на автоответчик, где мигал огонек. Она знала, кто звонит. Винс. Винс хорош в постели, но…

Взяв черную записную книжку, Белинда перелистала страницы. Рик, Тед, Гарри (что еще, черт возьми, за Гарри?), Брэд, Тони…

Тони. Тони очень, очень неплох. Она познакомилась с ним в баре. Но сейчас, не имея настроения встречаться с Тони, Белинда швырнула записную книжку в кресло. Пропади все пропадом! Сегодня она будет работать, а отпраздновать можно в другой раз.

А отец мог бы прервать свое проклятое совещание и поговорить с дочерью…

Эйб Глассман, не обращая внимания на секретаршу, следовавшую за ним по пятам, быстро шел по толстому ковровому покрытию коридора, направляясь к огромной двери резного розового дерева в конце коридора.

– Меня не беспокоить, Розали, – бросил он, захлопнув дверь перед ее носом.

Розали знала, что это означает, и понимала, что от выполнения приказания зависит ее работа.

Эйб Глассман был шести футов ростом, широкоплеч и вполне подтянут, если не считать небольшой жировой складки на животе. Но ему было за пятьдесят, а к этому возрасту, считал он, каждый имеет право немножко распуститься. Эйб обошел свой письменный стол и сквозь стеклянную стену окинул взглядом открывающуюся перед ним панораму Манхэттена. Нью-Йорк. Его город. Где все началось.

– …твою мать! – смачно выругался он.

Что возомнил о себе этот ничтожный мерзавец? Кто он такой? Какой-то молокосос со смазливой физиономией, с еще не обсохшим на губах молоком. Черт бы его побрал! Эйб не мог поверить, что тот отказался от денег и вернул конверт, в котором лежало десять тысяч зелененьких! Не скупясь на эпитеты, он ругал Уилла Хейуорда, этого болвана, который по собственной глупости попал в такую историю, что ему, Эйбу Глассману, пришлось вызволять его, подкупив какого-то продажного копа. Он откупился от чертовых сенаторов – ради Бога! А теперь вот еще какой-то желторотый детектив демонстрирует ему свои моральные принципы – в Нью-Йорке, городе, где моральных принципов не существует!

И пусть лучше этот мерзкий ниггер помалкивает, подумал Эйб, не то не сносить ему головы.

Эйб вспомнил, как рос в перенаселенном квартале. Отец, сапожник из России, был прикован к постели, разбитый параличом вскоре после кризиса 1929 года. Его мастерская находилась в этой же квартире. После школы Эйб проводил большую часть времени на улице, играя в хоккей или затевая драки с итальяшками и ниггерами, которые смеялись над его одеждой и сильным акцентом. Но это было в порядке вещей. Он их тоже ненавидел.

У него были две сестры и брат, как и он сам, всегда голодные. Чувство голода никогда не покидало Эйба в детстве. Даже сейчас он всегда подчищал до конца свою тарелку.

Поскольку отец был тяжело болен, жили они на гроши, которые зарабатывала шитьем мать. Эйб был старшим в семье и стал ловким воришкой. Он воровал у уличных торговцев продукты и приносил домой. Мать это знала, но молчала. Эйбу было известно, что она втайне молится о том, чтобы он не попался.

В тринадцать лет Эйб получил первую настоящую работу. На углу улицы находилась контора местного букмекера Эдди, длинного и тощего, как тростинка. Эйб собирал бумажки, на которых записывались ставки, и относил их на другой конец города Натану Хаммерштейну. Натан жил в хорошей квартире, казавшейся Эйбу настоящим дворцом, носил костюмы и начищенные до блеска коричневые штиблеты. Физиономию его украшали усы. Это сейчас Эйб понимал, как смешна была напускная важность Натана. А тогда он смотрел на него снизу вверх и мечтал, что когда-нибудь будет носить такой же роскошный костюм и иметь дом еще лучше, чем у Натана.

Работа хорошо оплачивалась – Эйб получал несколько долларов в месяц, – и это позволяло ему кормить сестер, брата и мать. Отец его умер зимой 1944 года после второго удара.

Эйбу еще не было восемнадцати. Смерть отца позволила ему избежать призыва в армию. Он считал, что ему повезло, ибо опасался, как бы что-нибудь не нарушило его планы. Подобно всем тем, кто не пошел на войну, Эйб работал на производстве, переведенном на военные рельсы. Кроме того, он подрабатывал на стороне, принимая ставки. Некто Люк Бонцио предложил ему место Натана Хаммерштейна, но Эйб вежливо отказался. Букмекерство не привлекало его.

Никто не понял Эйба, когда он поступил в колледж. Его сестры вышли замуж в возрасте шестнадцати и пятнадцати лет, младший брат пристроился на прежнюю работу Эйба и принимал ставки. Мать посмотрела на сына и, ничего не сказав, снова склонилась над шитьем. Он выбрал для себя бесплатную среднюю школу, завел одного друга и относился к учебе очень серьезно. Его другом был Уилл Хейуорд, красивый чистенький мальчик, дальний родственник Морганов, одного из старейших семейств в Нью-Йорке. Хейуорд был заурядным шалопаем с уже заметными признаками алкоголизма, однако Эйб знал, что когда-нибудь этот парень, с его связями в обществе, может понадобиться ему.

Пристрастие друга к алкоголизму и азартным играм Эйба не беспокоило. Наоборот. Он хранил информацию об этих слабостях на всякий случай.

Эйб окончил нью-йоркскую среднюю школу 3 июня 1948 года, когда ему было почти двадцать два года. Хейуорд уже получил работу в банке благодаря одному из своих дальних родственников. У Эйба работы не было, хотя кое-какие предложения поступали. С ним снова завел разговор Люк Бонцио.

– У тебя есть мозги и целеустремленность, – сказал Бонцио. – Нам нужны такие, как ты. С нами ты многого добьешься.

Эйб усмехнулся: