— Лети, лети, птичка, — напутствовала меня Ревекка, — а то мы отрежем тебе крылышки и дадим понюхать газа.
— У нас возникла проблема с газом, — сообщил коменданту его адъютант.
— В чем дело, Йозеф? — спросил тот.
— Видимо, сказывается сырость.
Уже три недели не переставая лил дождь. В такие дни комендант редко выходил за пределы своего кабинета и становился раздражительным. В такие дни составы с интернированными евреями выбивались из графика, а печи выходили из строя. В такие дни дети коменданта были лишены возможности играть в саду и жена без конца кричала на него. В такие дни комендант плохо спал и нередко среди ночи спускался в кабинет. Я не любила, когда идет дождь, а он, не переставая, лил уже три недели.
Комендант с недовольным видом положил ручку.
— Может быть, по ошибке пустили в ход старый газ?
— Никак нет. Старая партия давно израсходована. Это новый газ.
— Когда его привезли?
— Всего шесть недель назад.
— Так в чем же дело, черт возьми?
— По-видимому, на него воздействует влажность, — сказал адъютант. Комендант нахмурился.
— А вентиляторы все исправны?
— Да, господин комендант.
— Их не забывают включать?
— Насколько мне известно, нет.
— Ладно, — буркнул комендант и взял ручку. — Я займусь этим завтра. А сейчас мне нужно закончить докладную записку.
— С печами тоже не все благополучно.
— Опять?
— Да. С внутренней стороны крошится огнеупорный кирпич. Трубы могут рухнуть.
— Печи опять работают с перегрузкой?
— Я передал ваше распоряжение надзирателям.
— Тогда в чем же дело?
— По словам представителя компании, необходимо соорудить новую трубу, если мы намерены использовать печи круглые сутки.
— Итак, кирпич начал крошиться, я правильно вас понял?
Адъютант кивнул.
— Не иначе, как эти печи строили евреи, — резюмировал комендант.
— И наконец, последнее: прибыл представитель местной администрации.
— В столь поздний час? Что ему нужно?
— Местные жители обеспокоены…
— Я уже говорил, что ничего не могу поделать с этим запахом, — сердито сказал комендант.
— Нет, на сей раз речь идет о реке Сола, — объяснил адъютант. — Для здешнего населения она служит источником питьевой воды и…
— Как они узнали про речку?
— Наверное, кто-то проболтался.
— Они не могли заметить, что с водой что-то не так, — сказал комендант. — Мы же предварительно размельчаем кости. Скажите ему, что это всего лишь слухи, распускаемые евреями.
— А если это объяснение его не удовлетворит?
— Удовлетворит. А теперь я должен сосредоточиться, чтобы закончить докладную записку к приходу гостей, — добавил комендант и принялся быстро что-то писать. — В противном случае Марта убьет меня.
— Я убью тебя! — крикнула мне жена коменданта, влетев в кабинет.
Комендант оторвался от работы и посмотрел на нее.
— Макс, что делает здесь эта грязная еврейка?
— Я просил стучать, перед тем как войти, Марта, — сказал он и снова углубился в работу.
— А я прошу тебя объяснить, что здесь делает эта грязная еврейка.
— Это служебный кабинет, Марта. У меня много дел. Я занят.
— Интересно, чем? Любовными утехами с еврейкой?
— Как ты смеешь? — воскликнул комендант.
Он бросил ручку и поднялся из-за стола. Его жена невольно попятилась назад. Я забилась в угол, подтянув ноги к груди, положив голову на колени и прикрыв голову руками, чтобы смягчить силу ожидаемых ударов. Сжав кулаки, женщина шагнула ко мне. Комендант быстро обошел стол и стал у нее на пути.
— Мало того, что ты обманываешь меня, — бушевала жена коменданта, — ты изменяешь мне с еврейкой!
Комендант схватил ее за руку и повлек к двери.
— Как ты смеешь меня оскорблять? — воскликнул он. — Я немецкий офицер.
— Грязная шлюха! — кричала женщина. — Мерзкая, грязная, еврейская шлюха!
Она плюнула в меня.
Комендант ударил ее по щеке.
— Что я вижу? Неужели ты наконец покинула свое убежище? — воскликнул Давид, когда я вошла в кухню. — Признаться, я думал, что никогда тебя не дождусь.
Я молча подошла к столу и взяла чашку с кофе. Давид отложил газету.
— Спящая красавица очнулась от векового сна и восстала из стеклянного гроба…
— Сегодня я не расположена к шуткам, Давид.
— Ку! Да она заговорила!
— Не ерничай. У меня не то настроение, Давид.
— У тебя должно быть прекрасное настроение, Рашель, ты все утро работала.
— Боюсь, что это не совсем подходящее слово, если учесть, что все утро я переписывала одну и ту же фразу.
— Если в конце концов фраза получилась, не важно, сколько времени на нее потрачено, — сказал Давид.
Я вздохнула и отломила кусочек подсушенного хлеба. На моей тарелке лежала яичница и несколько долек яблока, посыпанных корицей. Тарелка Давида была пуста. Он поел без меня.
— Теперь мы можем наконец поговорить? — спросил он.
— Нет, если ты намерен снова обсуждать то, о чем мы говорили последние три дня, — ответила я.
— Когда-нибудь все равно придется это обсудить.
— Сейчас мои мысли заняты другим, к тому же у меня жутко болит голова.
— В последнее время ты постоянно ссылаешься на головную боль, Рашель.
— Я не хочу препираться с тобой.
— Я тоже, — сказал Давид. — Но ссылками на головную боль всякий раз, когда мне хочется поговорить с тобой, проблемы не решить.
Я взяла вилку — яичница была зажарена, как я люблю, — и положила в рот небольшой кусочек, но тут же выплюнула.
— Совсем остыла.
— Я не виноват. Я звал тебя завтракать еще двадцать минут назад.
Я поднялась со стула.
— Сейчас поджарю себе новую.
— В холодильнике больше нет яиц, — сказал Давид.
— У нас кончились яйца?
— Ты вчера так и не сходила в магазин. Хотя обещала.
Я взяла чашку, подошла к плите и налила себе свежего кофе. Он был горячий. Крепкий.
— Почему ты не хочешь завести ребенка, Рашель?
— Не нужно снова об этом, Давид.
— Мы же любим друг друга.
— Это не имеет отношения к любви.
— Я хочу, чтобы у нас был ребенок.
— В этом мире ребенку нечего делать Особенно еврейскому ребенку.
— Если бы все думали, как ты, на свете не осталось бы ни одного еврея и в конечном счете победили бы нацисты.
Я вернулась к столу, для того чтобы намазать хлеб джемом, откусила кусочек, запив его кофе.
— Мне кажется, для того чтобы отомстить за нашу загубленную молодость, нужно произвести на свет как можно больше детей, — сказал Давид.
Я молчала. Он нагнулся ко мне и взял мою руку. Его глаза сияли, как у юноши. Было трудно поверить, что он побывал там. Еще труднее было поверить, что он помнит об этом.
— Ты только представь себе, Рашель. У нас будет куча ребятишек, и мы воспитаем их благочестивыми евреями. Вот это и станет нашей местью и нашей победой.
Я закрыла глаза. У меня раскалывалась голова. Кофе остывал в чашке.
— Мне все равно, кто у нас родится: сын или дочь, лишь бы это был наш ребенок.
— Давид, после войны…
Он выпустил мою руку и, резко откинувшись на спинку стула, оттолкнул от себя пустую тарелку.
— Я не желаю больше говорить о войне.
— После войны я пошла к врачу.
Он ничего не сказал, но мне не понравилось, как он на меня посмотрел. Я встала из-за стола и выплеснула кофе в раковину. Я налила себе свежего кофе и отпила глоток. Кофе казался мне слишком горячим и горьким, и я снова вылила его. Давид молча сидел за столом. Я посмотрела в окно над раковиной. Листья с деревьев почти облетели, и двор казался пустым, холодным. Давид поднялся и подошел ко мне. Я чувствовала жар его тела и не могла двинуться с места: он стоял слишком близко. Ветер взметнул с земли сухие листья. Трава под ними был жухлая, мертвая.
— Как это произошло?
— Это случилось не в лагере. Позже.
Когда он дотронулся до моей руки, я отстранилась от него.
— Не нужно, — сказала я. — Я не выношу жалости.