Советская литературная среда предавалась свальному греху на манер древнегреческих олимпийцев, а Громовержец сверху смотрел на все сквозь пальцы и, вероятно, развлекался. «Лирическая свобода» отчасти заменяла отсутствие прочих свобод. «Любовь в профессиональных сообществах СССР периода Большого террора» – вот тема, достойная нового Овидия. Конечно, при перспективе необременительной ссылки на побережье Черного моря.
Мое молчание Евграфова расценила как согласие.
– Какое обаяние! Да вам просто повезло, дорогая. А вам известно, кто его жена?
– А мне, знаете ли, все это безразлично.
Я сказала чистую правду, ни к чему мне была еще одна галочка в анкете, хватало уже существующих. А грубость моя была оправдана пониманием, что пора выставлять защиту, пока то, что начинало теплиться во мне, не будет погребено под грудой «общечеловеческих ценностей».
– А вы, милочка, оказывается, стерва…
В голосе Евграфовой я различила уважение.
Ну, хорошо, пусть считает, что я своя, так даже проще, но только пусть уберется отсюда до твоего прихода, вот о чем я думала.
Когда ты и Курт появились в дверях столовой, она как раз встала, с многозначительной улыбкой пожелав мне всего хорошего.
Огибая стол и усаживаясь, ты приветственно коснулся моего плеча, а немец поздоровался с подчеркнутой галантной грустью. Видимо, миляга Курт имел на меня виды. Но ясно было, что уступить меня – тебя не заставит ни гостеприимство «принимающей стороны», ни чувство непреходящей вины за расчленение Германии Берлинской стеной.
Все утреннее заседание я благополучно прокемарила, сидя в кресле и чувствуя рукой твою руку на подлокотнике рядом. Конференц-зал находился на тринадцатом этаже. Время от времени я открывала глаза и видела, как море всем своим существом упирается в горизонт, изогнувшийся дугой в попытке соблюсти границы. Я бы в данном случае не упорствовала.
После обеда мы отправились по пляжу в сторону белых корпусов, построенных в маленькой бухте, где пальмы и сосны соседствовали в ситуации, совсем не похожей на описанную Гейне.
Исчезнувший в лермонтовском переводе мужской род сосны оказался не потерей, а приобретением: взамен любовной трагедии мы получили мистерию вселенского одиночества, что, в сущности, одно и то же.
Курт, которого мы взяли с собой, посчитав несправедливым лишать его одновременно и друга, и надежды на лирическое приключение, терзал тебя на ломаном русском проблемами художественного перевода. Правда, только до тех пор, пока Евграфова, примкнувшая к нам в самую последнюю минуту, не стала заглушать его рассуждения своими на тему, почему это местное население не только в такую роскошную теплую погоду, а даже летом, да, она наблюдала это, даже летом не проводит большую часть времени на пляже и купаясь в море. Видимо, новый купальник, лежащий в чемодане без всякой пользы, не давал ей покоя.
Возмущенный Курт, сбитый с разговора о высоком, замолчал на полуслове, а потом собрался с мыслями и выдал почти без акцента:
– Но ведь дорогая фрау, живя в центре, не ходит каждый день на Красную площадь и не посещает мавзолей…
Все-таки в русской школе Восточного Берлина его кое-чему обучили. Евграфова замерла на месте, не зная, как реагировать на словесную эскападу Курта: как на предложение поговорить о достопримечательностях столицы или как на упрек в нелояльности к режиму.
Не сговариваясь, мы с тобой прибавили шагу, и через пять минут наши коллеги поняли бессмысленность и бестактность преследования.
Мы долго сидели в кафе на берегу, смотрели, как причаливают маленькие суда, как проплывает далеко в море белый круизный лайнер.
«Что этот пароход, плывущий мимо… Он не войдет в наш город никогда»… Человек, написавший эти строки, долго жил у моря и знал, о чем говорил. И даже если пароход завернет в порт, его следует развернуть обратно, чтобы не нарушать порядок вещей.
Когда мы возвращались, уставшие, нога за ногу, солнце стояло еще высоко. На всем пляже не было ни души. Теплый песок казался намагниченным. Мы бросили на него куртки и легли. Возле берега по-прежнему ныряла в волнах цепочка дельфинов. Чего они ждали?
Над нашими головами покачивались деревья и летели караваны птиц. Когда я закрывала глаза, огненные сполохи начинали метаться под моими веками. Моря не было слышно, но оно давало знать о себе протяжными, из водной толщи идущими вздохами. Уже не снаружи, а внутри нас.
Мы лежали и целовались. Разлеплять губы было больно, они как будто пропитались золотой смолой, которая стекала по стволам реликтовых сосен. Света вокруг было много, слишком много, чтобы это можно было вынести. И в какой-то миг я сама стала светом и окружила тебя собой. Оказывается, все так просто.
Когда мы поднялись, чтобы идти дальше, то увидели на берегу двоих. Она, белая, неподвижно стояла у самой кромки воды и неотрывно смотрела на горизонт поверх дельфиньих спин. Рядом с ней стоял ее маленький сын, крутолобый и крепенький, и тоже смотрел в море, но глаза его были закрыты. Наверное, он спал.
Откуда ты взялась здесь, Ио, и что сделал с тобой твой возлюбленный, и зачем с тобой твой мальчик…
Но к чему было спрашивать, к чему искать смысл в том, что и было смыслом в пространстве, навсегда догнавшем время.
Ночью мне было душно. Я разучилась спать не одна. Несколько раз я вставала и босиком шла на балкон. И каждый раз видела одно и то же – сухой звездный дождь: Земля проходила через метеоритный поток Леониды. И тому, кто скажет, что история со звездопадом уже перебор, я укажу адрес и время, и пусть убедится, что по-другому здесь не бывает.
Ты все понял и ушел в свой номер. Я не удерживала, мне нужно было побыть одной, вернуться в собственные границы.
Утром ослепительно сияло солнце, и казалось странным, что где-то там, наверху, продолжается, как ночью.
После очередной порции докладов и сообщений все отправились на пляж. Было почти жарко. Кто-то не выдержал, полез в воду.
Мы сидели и занимались тем, что, набирая песок, просыпали его, постепенно разжимая руки, и следили, как ветром относит легкую струйку. Занятие, достойное вечности. Мы вроде были, а вроде не были. Наверное, поэтому прошествовавшая мимо в цветастом купальнике Евграфова нас не заметила.
Она оставила вещи на песке и решительно двинулась к морю. И тут мы с тобой стали свидетелями произошедшей метаморфозы.
Как только Евграфова вошла в воду, ее осевшая тяжелая фигура приобрела девичью грацию. Она шла, прощупывая ногами дно, приподняв плечи и чуть взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие в набегавших волнах. Из немолодой тетки она превратилась в хрупкую и трогательную девочку, такую, какой была в первый послевоенный год, когда мать по совету врачей впервые вывезла ее на море. И я сразу простила ей все прошлые и будущие обиды.
А потом мы отправились переодеться перед обедом, и, когда ты зашел за мной, я обняла тебя, потому что делала это каждый раз, когда предоставлялась возможность, и ты засмеялся и сказал, что сейчас весь обед полетит к черту, а я сказала, ну и пусть. Ведь тяжесть твоего тела была самым восхитительным из всего, что мне приходилось ощущать.
Я так и сказала:
– Я люблю чувствовать твою тяжесть.
Я спустилась в столовую первой. Курта уже не было, а Евграфова вылавливала ложечкой фрукты из компота. Она подняла на меня покрасневшие от купанья глаза и заметила:
– А у вас, милочка, в лице сюжет появился.
Но теперь я знала ее прелестной девочкой и не разозлилась. Тем более что понимать про всяческие сюжеты было частью ее профессии. Я улыбнулась и погладила ее по руке.
Лицо Евграфовой вспыхнуло, и она вдруг сказала не в тему, но по существу:
– Ну, не сердитесь на старую перечницу, не сердитесь, вы такая молодая, у вас еще вся жизнь впереди…
Я ничего не собиралась отвечать, но вдруг сказала:
– Нет. Без него – нет.
После обеда мы отправились к твоему Кириллу и моей поэтессе прощаться, назавтра они улетали. Мы купили на местном рынке два литра терпкого домашнего вина, оранжевые корольки и вареные каштаны. Мы стали действовать и двигаться слаженно, как близнецы, или как люди, прожившие вместе долгую счастливую жизнь, или как пехота, весело идущая на смерть.
Пока не кончилось вино, мы сидели на балконе, а потом вчетвером отправились бродить вдоль моря. Солнце затопило горячей кровью горизонт от Батума до Босфора. Даже вода по вкусу напоминала кровь, я попробовала.