— Большие амбиции.
— Этого недостаточно. Она разгадала секрет, как получать большую прибыль в этом деле, ей что-то такое известно. Или, может, она знает все. Как ты думаешь?
— Не знаю.
— Мое звание главного модельера — липа. На самом деле я просто слуга Хильды Крамер.
— Я думаю, тебе следует это с ней обсудить.
— И что же я ей скажу? «Прочь с дороги, старая вешалка?»
— Нет, просто скажи ей, что ты хочешь встречаться с заказчиками самостоятельно, чтобы учитывать все их пожелания при изготовлении платья…
Я замолкаю, потому что вижу, как лицо Делмарра становится такого же белого цвета, как рулон плотной хлопчатобумажной ткани, что прислонен к его столу.
— В самом деле, мисс Сартори? — слышится от двери глубокий голос Хильды. — С каких это пор швея советует мне, как руководить отделом?
Мисс Крамер держит в руках пару алых туфель, украшенных бисером. В первую секунду я поражаюсь, как это она помнит мое имя, но тут же чувствую, как желудок съеживается от ужаса, и прижимаю руку к животу. Я смотрю на Делмарра — он продолжает стоять, но глаза его зажмурены.
— Вон, Сартори, — командует Хильда и поворачивается к Делмарру: — Мне нужно поговорить с вами.
Я спешно ретируюсь из кабинета и подхожу к своему столу. Рут говорит мне из-за ширмы:
— Когда я увидела, как она входит, было уже слишком поздно предупреждать тебя. Видела ее костюм? Это от Скиапарелли.
Невероятно, что в такой ситуации Рут способна думать о моде.
— Она ведь уволит Делмарра, — шепчу я. — А следом и меня.
— Не уволит. Кто тогда станет работать? Знаешь, как трудно найти настоящий талант? Она не так глупа и знает, что мы соберем свои булавки и уйдем к Бонвиту, не успеет она выговорить «прострочить».
— Сартори. Каспиан. Зайдите ко мне, — из своего кабинета объявляет Делмарр.
Хильда отодвигает его и выходит из отдела.
— Прошу прощения, — говорю я Делмарру. — Она все слышала?
— Последнюю часть.
— Я уволена, да? — Мысль о том, что я потеряла работу, подобна смерти.
— Нет, все в порядке. Но ради бога, когда вы чувствуете запах «Жё ревьен»[17] — значит, Хильда где-то рядом, поэтому прекращайте всякие разговоры.
— Ладно, что она сказала? — спрашивает Рут.
— Хм, мы должны сшить платья для сестер Макгуайр. А потом… нам придется сделать двадцать семь монашеских сутан для послушниц Святого Сердца в Бронксе.
— Нет! — театрально прислоняется к стене Рут. — Она пытается уморить нас.
— Точно. Грубая шерстяная ткань и белый воротник-стоечка.
— Она случайно услышала мои слова и решила нас проучить, — бормочу я.
— Нет, — говорит Делмарр, но его голос звучит скорее вымученно, чем утешительно. — Помните, что земля, на которой построен универмаг, арендована у Святой Римской Церкви, поэтому мы обречены принимать заказы на пошив сутан.
— Но мы шили для них в прошлом году, — смотрю я на Рут. — Простите, это моя вина.
— Нет, этому совсем другое объяснение, — говорит Делмарр. — Это я виноват. Сестры Макгуайр в курсе, кто на самом деле шьет платья.
— Они знают, что это ты их моделируешь?
Я поражена. Хильда, наверное, в таком бешенстве, что смогла бы разорвать шерстяную ткань голыми руками.
— Кто им сказал?
— После работы я пошел в «Эль Марокко» выпить коктейль. С собой прихватил альбом с эскизами. И вот сижу я в баре, а одна симпатичная и любопытная девушка, подруга моих приятелей, поинтересовалась, как я зарабатываю на жизнь. Я показал ей свои рисунки.
Оказалось, что эта красотка не кто иная, как парикмахерша Филлис Макгуайр. Она-то и рассказала сестрам Макгуайр обо мне, и когда Хильда пришла на встречу с Филлис, та ей заявила, что хочет увидеть одно из платьев Делмарра.
Мы с Рут переглядываемся и визжим. Какая удача! Какое счастье, что Филлис Макгуайр запомнила имя Делмарра и смогла повторить его Хильде.
— Дамы! Успокойтесь, — говорит Делмарр, хотя сам не может не улыбаться. — Итак, монашеские сутаны нам заказали затем, чтобы поставить меня на место.
Мы с Рут возвращаемся к своим столам. Я смотрю на нее и знаю, что она думает то же, что и я: Хильде Крамер не удастся долго удерживать Делмарра при себе, скольким бы монахиням в Бронксе ни требовалась новая сутана.
Первое правило большой семьи гласит, что обязательно у кого-нибудь случаются неприятности. Но именно поэтому они и забываются быстрее. Когда я расстроила помолвку, мама не разговаривала со мной какое-то время, но потом смягчилась, и теперь мы живем почти так же, как и прежде. Помогает и то, что каждая женщина нашего прихода говорит, что ее сын — мой поклонник, и все что мне нужно сделать — выбрать наиболее подходящего. Маме не терпится, чтобы я поскорее нашла себе достойного мужа, и когда я слышу, как она плачет на кухне, мне больно от мысли, что эти слезы она проливает из-за меня.
— Мама, что случилось? — спрашиваю ее я и обнимаю.
Она разбивает яйцо в миску с тертым сыром рикотта и бросает щепотку соли.
— Я плохая мать. — Она отворачивается и медленно всыпает муку, помешивая массу вилкой. Она делает пасту.
— Кто тебе это сказал? Неправда, — беру я у нее миску и заканчиваю всыпать остатки. Мама посыпает мукой кухонный стол и со шлепком кладет на него тесто.
— Это правда. Твой брат Роберто женится. — Мама месит тесто, досыпая муку на стол, чтобы тесто стало более плотным.
— Как?
Роберто не приводил к нам на воскресный обед ни одной девушки, да и сам он никогда не бывал на обеде в другой семье. Он ни разу не упоминал о серьезных намерениях в отношении кого-нибудь.
— Мама, ты ничего не напутала?
— Нет. Завтра. В нашей церкви Святой Девы Марии из Помпеи. В задней части, — мама вся трясется. — В ризнице, — раскатывает она тесто большим кругом, потом берет нож и нарезает тесто длинными полосками.
— Господи! Ты серьезно? — сажусь я.
Мама что-то бормочет. Как говорят в кино, это вынужденная свадьба. А в нашей церкви правила таковы, что, если девушка того не заслуживает, то обряд венчания не может проводиться у главного алтаря.
— И кто невеста?
— Розмари Ланселатти. — Мама разрезает полоски теста маленькими прямоугольниками.
— Почему он выбрал ее?
— Она беременна. Роберто сообщил сегодня утром. Нам оставалось только молча согласиться.
Двумя пальцами мама начинает катать из прямоугольников тонкие колбаски. Готовые кавателли[18] она складывает в кучу. Я катаю пасту вместе с ней. Как много дней я провела именно так, вдвоем с мамой, делая макароны. Есть в замешивании, раскатывании и придании формы тесту нечто успокоительное.
— У меня нет слов, Лючия. Просто нет слов.
Я тоже не знаю, как к этому известию относиться. С одной стороны, здорово, что самый старший из сыновей Сартори наконец-то обзаведется семьей. Но какой это плохой пример для остальных братьев. Хотя, конечно, они уже не дети. Они мужчины, но иной раз ведут себя как подростки. Ни один еще не остепенился. Им это не нужно. Братья заняты в семейном деле, питаются дома, их сестра стирает для них. Они приходят и уходят, когда им вздумается, задерживаются неизвестно где допоздна, им даже не нужно это никому объяснять. Мама заботится о них с таким усердием, словно они до сих пор дети: она готовит, убирает и следит, чтобы все ходили к воскресной мессе. И, несмотря на чрезмерную опеку, братья свободны; они практически никогда не обсуждают с родителями своих дел. Однажды они говорили о каком-то свидании, но когда я случайно вошла в комнату, сразу же замолкли. Жаль, что Роберто ничего нам не рассказывал. Возможно, нам бы удалось как-то это предотвратить. Ужасно. 1950 год. Я не знакома ни с одной такой же расчетливой девушкой.
— Она все подстроила, — словно прочитав мои мысли, говорит мама.
— О, мама, может, и нет. Может, это вышло случайно… Со стуком мама ставит на стол миску.
— Твой брат безответствен. Сколько раз я говорила ему быть осторожнее. В мире полно девушек, которые хотели бы устроиться в таком доме, как наш.
— Давай не будем ее подозревать, пока во всем не разберемся.
— Почему? Мы и так знаем, кто она такая, Лючия.
— Но он совсем не обязан на ней жениться. Иногда нужно поступать вопреки правилам.