Энн Жирар - Мадам Пикассо

– Помоги мне нарисовать эту фреску, – попросил он.

Она рассмеялась.

– Я же не Пикассо! Я не смогу этого сделать!

– Скоро ты будешь Евой Пикассо. А теперь давай приступим к созданию нашего шедевра.

Летом Пикассо старался меньше курить, поскольку чувствовал, что Еве это не нравится, хотя она никогда не жаловалась. Он стал курить трубку вместо сигарет, как было модно среди людей их возраста, старавшихся придать своему юному образу некоторую серьезность. Пикассо сжимал в углу рта маленькую трубку из березовой капы, а потом изучал свое отражение в зеркале. Когда Ева подшучивала над ним, он совал мундштук ей в губы и превращал это в эротическую игру.

В Провансе они стали еще более одержимы друг другом, чем раньше.

Ближе к концу июля желание Пикассо наконец исполнилось: Жорж Брак и его жена приехали в Сорг. По словам Брака, они собирались купить летний домик на побережье, где летом обычно стоит более прохладная погода. Супруги остались погостить до середины августа, а потом на несколько дней пригласили их в Марсель.

Ева так ничего и не сказала Пикассо и не стала открываться Марсель Брак в том, что она слышала их разговор с Алисой в кафе «Гранд». Тем не менее она оставалась начеку. Возможно, она выглядела наивно, но видела вещи в реальном свете. Это был мир Пикассо, и она была намерена оставаться в нем центральной фигурой.

Он никогда не узнает ее тайн. Но Ева хотела, чтобы он никогда не забывал, кем она стала для него.

Она до сих пор ничего не сказала ему о приступах тошноты и головокружения, которые она испытывала последние несколько дней. Сначала Ева подумала, что это легкое пищевое отравление, но тошнота не проходила. Она знала, что Пикассо встревожится, если узнает о ее недомогании, поэтому решила промолчать.

Однажды за обедом Брак рассказал Пикассо о набережной в Марселе, где продавались предметы искусства, изготовленные племенами африканских туземцев. У Пикассо уже была коллекция африканских масок, которую он собирал в своей бывшей квартире в Париже. Они вдохновили его на создание многих картин, особенно его любимого полотна под названием «Девицы из Авиньо». Канвейлер хотел, чтобы он дал картине более респектабельное название «Авиньонские девушки», но пока что художник и торговец не достигли согласия, и Пикассо отказывался продавать смелый и во многом шокирующий холст.

– Ничего, если мы отправимся вместе с ними в Марсель? – однажды вечером спросил Пикассо, когда они слушали мерный стрекот цикад в теплом вечернем воздухе.

– Дух дышит, где хочет, – ответила Ева.

– Побиваешь моего Верлена своей цитатой из Библии, да? – он ухмыльнулся.

На самом деле, Ева соскучилась по церкви. Ей не хватало запаха ладана, свечного воска и замечательного чувства обновления, которое она испытывала юной девушкой в стенах maison de Dieu[61].

В сентябре они вернутся в Париж, и Ева решила найти приходскую церковь рядом с тем местом, где они будут жить, надеясь, что однажды Пикассо придет на мессу вместе с ней. Для него это будет полезно: обрести мир с Богом и согласие с некоторыми вещами, до сих пор глубоко беспокоившими его, – смертью Касагемаса и его младшей сестры Кончиты. Оставаясь наедине с собой, Ева молилась о душевном благополучии Пикассо и о собственном здоровье. Ева еще никогда не чувствовала себя такой больной, и это пугало ее. Приступы тошноты становились невыносимыми. Оставалось лишь признать, что она, скорее всего, была беременна.

Ей хотелось поделиться с Пикассо этой новостью, но она сомневалась в правильности такого решения. Обрадуется ли он этому? Захочет ли он иметь детей в такое непростое время для своей карьеры? Будет ли он негодовать на нее за то, что она обременяет его? Пока она не узнает ответы – и пока он не сделает ей официальное предложение, – Ева будет держать это в тайне. И в Париже ей первым делом надо сходить к врачу.

Пикассо и Ева стояли рядом в прихожей виллы «Клошетт», а Фрика послушно сидела у его ног: все были готовы к отъезду в Париж. У нее, как и у Пикассо, слезы наворачивались на глаза, когда холодный и неумолимый мистраль гонял пыль и листья по двору перед открытой парадной дверью. В дополнение к неотвязной тошноте и головокружению у Евы развился хронический грудной кашель. Мать всегда говорила, что у нее слабое здоровье. В ранней юности она часто болела ангиной, но сейчас по мере сил старалась самостоятельно справиться с болезнью. Отвращение Пикассо к больным и болезням приучило ее к осторожности.

– Жаль уезжать отсюда, – тихо сказала Ева, чтобы ненароком не вызвать очередной приступ кашля, которые становилось все труднее скрывать от Пабло. Пока что он верил ей, когда она говорила, что это реакция на пыль, поднятую ветром. – Это был замечательный дом.

Автомобиль ожидал их за ржавыми железными воротами, багаж уже был сложен внутри, но Еве хотелось еще немного здесь задержаться. Когда она смотрела на фреску, которую он написал для нее на стене прихожей, то думала о десятках других мелких подробностей, делавших это место особенным. Тут были тонкие занавески с изящной кружевной отделкой, которые она сшила для кухни, и набор местной глиняной посуды, приобретенный во время экскурсии в Тараскон и гордо выставленный на старинном буфете. Стены гостиной были украшены удивительными масками, купленными в Марселе десять дней назад, а также несколькими бумажными коллажами, на которые его вдохновила Ева, и двумя новыми кубистскими полотнами.

На многих картинах можно было угадать слова J’aime Eva или Jolie Eva. Большинство посланий было замаскировано, и только она знала, что они там есть. По словам Пикассо, он рассматривал их как дар женщине, имя которой он долго хранил в тайне. Теперь он был рад, что может с гордостью назвать имя возлюбленной.

– Я думала, мне понравится, что фреска останется здесь после нашего отъезда, – сказала она, в последний раз прикасаясь к словам Ma jolie.

– Но это все равно, что оставить здесь частицу нас обоих.

– Вот именно, – Ева вытерла слезы. – Не хочу быть такой беспомощной!

– Ты не беспомощна, а сентиментальна. Это одно из многих твоих качеств, которые я обожаю. Кстати, ты на самом деле можешь понравиться моему отцу.

Это прозвучало странно и угрожающе.

– О боже, – только и сказала она.

– Большую часть моей жизни мы находились в сложных отношениях. Когда я рос, он был далеко не лучшим отцом. Как правило, он вел себя эгоистично и пренебрежительно.

– С отцами действительно бывает трудно, – произнесла Ева, думая о собственном отце.

– Иногда я просто ненавидел его. Но отец научил меня рисовать и с самого начала поверил в мой талант. Во мне много его черт, и я не могу отрицать, что его мнение по-прежнему много для меня значит. Пока я был здесь с тобой, то много думал о семье.

– Любовь изменяет людей, – заметила Ева.

– Сейчас он постарел, и недавно я понял, что, несмотря на наши трудности, мне хотелось бы встретиться с ним.

– Ты беспокоился, что я ему не понравлюсь?

– Дону Хосе не нравятся многие люди, но он, по крайней мере, старается не показывать этого. Возможно, он превратился в сварливого старика, но тебе все равно нужно встретиться с ним, а также с моей матерью и сестрой Лолой. Дон Хосе ни за что не признается в этом, но ему понравится твоя мягкость, потому что он решит, что его сын наконец-то нашел женщину, для которой он сможет стать одновременно хозяином и рабом.

Она снова вытерла слезы, когда Пикассо поцеловал ее.

– Это звучит так, как будто мы в Средневековье.

– Нет, это звучит по-испански, – хмыкнул Пикассо. – Ты сама убедишься в этом, когда мы попадем в Барселону.

– Когда мы туда поедем?

– Думаю, на Рождество, если тебя это устраивает. Сестра сразу же полюбит тебя и не будет этого скрывать. Она недавно вышла замуж, и ей не хватает сестринского общения, потому что Кончиты больше нет с нами. Ее муж – известный городской хирург и состоятельный человек, поэтому дон Хосе обхаживает его, как самого короля Альфонсо.

Пикассо замолчал, притянул Еву к себе и снова поцеловал ее. Слова «вышла замуж» на мгновение вселили в нее надежду, что вскоре они поговорят и о собственной свадьбе. Хотя Пикассо и говорил Матиссу об их предстоящем браке, но до сих пор так и не сделал ей официального предложения. С учетом возможной беременности, это лишь усиливало страхи молодой женщины.