Она нарисовала круг, руку и лицо, которое представляло собой широкую улыбку, и повернулась к Жюлю.
– Гарсон, кружку, – сказала она, подражая его голосу.
Он покатился со смеху. Жоржетта сжала руку Тони.
– И Жоржетту, – сказал Жюль, указывая толстым пальцем на нее. Тони снова взяла уголь. В кабаре Жоржетту всегда дразнили ее любовными приключениями: «Эге, – бывало кричит она, – они все прибегут, стоит мне их только позвать, я вам говорю».
Тони нарисовала ее, стоящей на верхушке лестницы, подножие представляло собой море лиц, которые тянулись к ней. Жоржетта смотрела демонически и торжествующе, веселая и счастливая.
– Двадцать и ужин, – быстро сказал Жюль. – Я предоставляю вам, скажем, десять-пятнадцать минут после Жоржетты, и рисуйте всех, кто пожелает; если они забирают рисунок – за это два су, и вы будете иметь франк в ночь на бумагу и уголь.
Он убежал из комнаты раньше, чем Тони успела поблагодарить его.
Дешевый маленький оркестр визжал и скрипел, когда Тони вышла на маленькую сцену. Она чувствовала себя нервной до нелепости и пыталась смеяться над собой. Ей было двадцать пять лет, и она много лет зарабатывала сама себе на жизнь, несомненно, пора уже иметь хоть немного самообладания.
Жюль, выступая в качестве конферансье, привел даму известного типа. Она с тревогой смотрела на Тони, и ее накрашенные губы улыбались, а подведенные глаза просили пощады. Тони нарисовала ее точно такой, как она была, и все же довольно красиво. Эти вещи легко делаются – потому-то портретисты, рисующие людей общества, так легко богатеют.
Дама была в восторге, и мужчина огромного роста, который ротозейничал за столиком, подошел, хихикнул и бросил Тони франк за рисунок. Жюль сиял, устремив один глаз на Тони, другой на монету.
Она рисовала двадцать минут и собрала почти пять франков.
– Мы заставим его дать тебе проценты, – кричала Жоржетта. – Кулак, скряга, связать тебя за несчастный франк!
После этого двадцать минут Тони стали боевым номером вечера. Люди ничего так не любят, как увидеть себя в благоприятном свете. К концу лета Тони получила уже проценты и быстро расцвела в новом платье и в самых тонких, самых черных, самого лучшего покроя сапогах, которые она могла позволить себе купить.
Жоржетта в кабаре покровительствовала ей. Она родилась среди этих дел, знала их от начала до конца и видела, что Тони в этом ничего не понимает. Она была хорошим другом, несмотря на ее странные вкусы и повелительный язык.
Сентябрь был очень жаркий, и Париж, казалось, был переполнен более чем когда-либо. Кабаре открывалось в семь и закрывалось в три, четыре ночи. Тони имела два сеанса, получая вдвойне, как и все другие.
Она очень похудела. Воздух был там ужасен, и она чувствовала себя больной от беспрестанного шума и курения.
Кабаре быстро расцветало. Начали приходить англичане и американцы. Жюль толстел и богател, более чем когда-либо раньше. Тони одну ночь рисовала под музыку. Это был излюбленный трюк. Она отлично согласовалась с оркестром и умела делать это очень хорошо.
Она рисовала молодого человека с тяжелым лицом и едва заметила его, когда он покупал ее рисунок. Все, что она запомнила о нем, это то, что он хромой и маленького роста.
Ее номер был последним, и было уже очень поздно. Она стала на колени в уборной, чтобы сложить свою бумагу.
Маленький хромой человек подошел и стал позади нее.
– Простите, – сказал он на безупречном английском языке, – почему вы теперь не признаете меня?
Тони с удивлением обернулась и увидела хромого человека с очень белым лицом и синими глазами. Ее подозрительный взгляд заметил белоснежную грудь рубашки и жемчужные запонки.
– Я не имею чести знать вас, сударь, – резко ответила она. Она так устала от подобного рода приставаний.
Господин мягко рассмеялся.
– Пять, восемь лет тому назад, – я думаю, приблизительно столько прошло с тех пор, как лорд Роберт Уайк познакомил нас на ярмарке в Овенне.
Услыхав имя Роберта, Тони поднялась.
– Кто вы такой? – спросила она.
– Меня зовут де Солн.
Тони покачала головой.
– Не могу припомнить. Весьма жалею.
– Не поедете ли поужинать со мной, прошу вас?
Тони упорно его рассматривала. Она еще сомневалась в нем: ни один мужчина в течение многих лет не бывал добр к ней из-за одной любезности.
– Я бы охотно с вами поужинала, – сказала она сдержанно, – но это не мое ремесло.
Де Солн слегка вздрогнул, затем улыбнулся.
– Уверяю вас, я только поглощаю свой ужин, – сказал он спокойным голосом, – а вас прошу разделить его со мной.
Тони была очень голодна.
– Спасибо, я поеду, – серьезно ответила она. Он смотрел, пока она прикалывала серую шляпу, отделанную розовым тюлем, а затем посторонился, чтобы пропустить ее впереди себя. У задней двери ждал огромный мотор, и при появлении Тони и де Солна человек открыл дверцы.
Тони знала от Жоржетты, что нужно очень остерегаться ночных поездок в моторе. Она обернулась, чтобы сказать, что она все-таки не поедет ужинать, но в тот момент к хромому господину подошла девушка, одна из погибших созданий. К удивлению Тони, он протянул девушке руку, а та со смехом облегчения пожала ее.
Тони слышала, как он что-то говорил ей насчет дома, затем зазвенели деньги, и девушка сказала:
– Да благословит вас Бог.
Тони села в мотор уже без всякого подозрения. Де Солн сел рядом с ней.
Как только дверцы захлопнулись, она обратилась с вопросом, который она, несмотря на свои колебания ехать или не ехать с ним, все время жаждала задать:
– Вы были другом Роберта Уайка, сударь?
– Я был самым близким его другом, я полагаю. А вы были с ним в родстве?
– В родстве! – Тони страдальчески улыбнулась в темноте. – Я близко его знала.
– Последний раз я видел его во Флоренции, – продолжал де Солн своим спокойным тоном, – мы встретились в этот последний день.
– Сказал, сказал ли вам Роберт, где он жил? – Острая личная нота, зазвучавшая в голосе Тони, сильно поразила де Солна.
«Неужели эта девушка…» – нет, мысль, как слишком нелепая, была отброшена назад.
Он заговорил с Тони под впечатлением минуты. Она выглядела такой бледной и усталой, и он был так сильно поражен, увидев ее здесь. Он хотел помочь ей и не мог себе представить, как она дошла до такой работы и в таком месте.
– Роберт мне тогда сказал, что он снял виллу в Озиоло.
– Сказал ли он вам, кто с ним жил там? – Даже ценой своей жизни она не могла бы удержаться от этого вопроса. Она страстно хотела и все же боялась говорить о Роберте.
– Почему вы меня об этом спрашиваете? – сказал де Солн.
Тони снова замкнулась в себе.
– Не знаю, думаю, что из любопытства.
Мотор остановился у дверей ресторана на улице Селв.
Де Солн выбрал в углу столик, освещенный лампой под опаловым абажуром. Где-то, скрытый от глаз, очень мягко играл оркестр.
Тони оглядела комнату. Эта была та самая, о да, та самая комната, в которой она с Робертом обедала в первый их вечер в Париже.
Кровь потоком прилила к ее мозгу; на минуту комната закачалась и закружилась перед ее глазами.
«О Роберт, взывая к тебе через все эти годы, я еще слышу тебя!»
Она забыла о де Солне. Окружающее перестало для нее существовать.
Она положила лицо на руки и заплакала.
Ни один человек ее круга годами не говорил с ней. Никто никогда не говорил с ней о Роберте, а сейчас этот хромой человек пришел, заговорил с ней, дружески заговорил о Роберте, привел ее сюда, в это лучшее из всех мест на свете, куда она и Роберт пришли впервые вместе.
Ни один момент в течение всей последующей жизни не может сравниться с тем, когда двое людей, одни среди толпы, находятся вместе, связанные одним и тем же чувством трепетной, сладкой тревоги, одним и тем же чувством восторга. Тони снова очутилась за маленьким столиком с массой белых цветов, которые Роберт купил на бульваре и велел лакею поставить на их стол, снова в прекрасном плюшевом кресле, напротив нее Роберт, смелый, прекрасный Роберт, весь ее собственный, его рука на момент нашла ее руку под столом, его нога прижалась к ее стройной маленькой ножке.
– О боже мой, боже мой!
Она поискала свой носовой платок, но у нее не оказалось с собой. Она безуспешно старалась вытереть слезы рукой. Де Солн, не говоря ни слова, протянул ей белый сложенный квадратик.
Он сделал знак лакею, чтобы тот отошел. Они поужинают после, теперь же он хочет подождать.