Оливия Уэдсли - Маленькие радости

Она приготовила чай и налила три чашки.

– Для кого третья?

– Для моей подруги Жоржетты, которая живет со мной вместе. Она тоже работает в кабаре под именем «Прекрасная Мило».

– А вы под названием «Маленькая Мишель»? Сколько унижения в обоих титулах!

– Не правда ли? – согласилась Тони, снова улыбаясь.

– Вы должны чаще улыбаться, – заметил де Солн.

Он снова сел на сундук, пил чай, был очень доволен и чувствовал себя прекрасно.

– Я бы пришел раньше, – продолжал он, – но я был болен. Мои внутренние дела так же плохи, как и внешние. Я думаю, что и те и другие нуждаются в переделке.

– Я очень огорчена.

– Неужели? Значит ли это, что вы меня хоть немного вспоминали?

– Я вас вспоминала очень часто, но не думала, что придете.

– Ах вы, маленькая недоверчивая особа, – ответил де Солн.

Выпив свой чай, он отодвинул чашку и смотрел серьезными глазами на Тони.

– Я должен вам что-то сказать, – сказал он наконец, – нечто такое, что я открыл с тех пор, как встретил вас, и что вы должны узнать.

– В чем дело? – спросила Тони, глядя ему в глаза.

– Это ваша тайна, – сказал он очень мягко. – Я не старался узнать ее, но все же угадал, когда вы мне тогда ночью сказали ваше имя.

– Вы думаете… вы думаете?

– Я знаю, что Роберт любил вас. В тот последний день во Флоренции он сказал мне: «Вы должны познакомиться с Тони». Это имя, ваши вопросы, ваше упоминание, что вы живете в Париже семь лет… Я мог догадаться, вы видите.

Он встал и, хромая, прошел маленькое расстояние, разделявшее их.

– Больше чем когда-либо, не позволите ли вы мне помочь вам теперь, ради Роберта?

Тони смотрела на него.

– Что вам Роберт сказал тогда, в последний раз? – Он понял, что она даже не слышала его последнего замечания.

Он отошел и снова сел.

– Я встретил его, когда он ехал домой, и он зашел ко мне ненадолго. Я думаю, что мы впервые стали друзьями пятнадцать лет тому назад. Роберт тогда жил в Париже. Он был, разумеется, потрясающе популярен, но находил время, чтобы дружить со мной. Я думаю, что впоследствии мы стали друг для друга единственными друзьями. До Флоренции я его не видел в течение двух лет. Мгновенно я почувствовал, что он изменился, и я спросил его о причине перемены. Он посмотрел на меня – вы знаете его взгляд и манеру проводить рукой по волосам – и сказал: «Это потому, что я очень счастлив». Он рассказывал мне, что вам только восемнадцать лет и что он вас любит так, как за всю свою жизнь не любил ни одну женщину. Если бы я остался во Флоренции, я бы в тот же вечер пришел навестить вас. Он очень хотел этого, но я должен был уехать. Я узнал о его смерти только неделю спустя и тотчас же помчался обратно во Флоренцию, но лишь для того, чтобы узнать, что ваши родные приезжали и что вы уехали с ними.

– Я убежала. Моя жизнь до появления Роберта была похожа на тюрьму. Меня хотели взять и посадить снова в ту же тюрьму, которая теперь стала бы в такой же мере местом позора, как и одиночества. Они, мои родственники, не могли простить Роберту, а я – простить им. Я убежала сюда, работала, и вот вы видите меня. Вот и все.

Де Солн смотрел на нее.

– Теперь я буду смотреть за вами.

Он взял с дивана журнал, открыл его и передал Тони.

Она взяла его, несколько удивившись.

Это был иллюстрированный журнал, и на открытой странице был помещен еженедельный рисунок. Тони поймала себя на том, что разглядывает карикатурное изображение де Солна, стоящего рядом с очень красивой женщиной. Снизу было подписано: «Злободневный юмор – красавица и чудовище».

Она подняла глаза.

– Не понимаю, – сказала она.

– Это ясно как день. Этот рисунок изображает мою невесту и меня. Вы будете рисовать такие карикатуры.

– Я? – Она рассмеялась.

– Бесспорно. Вы умеете рисовать моментальные карикатуры, что в тысячу раз труднее, чем эти рисунки.

– Но я не знаю, куда их послать.

– Вот тут-то, как вы говорите, я и вмешаюсь. Я их пошлю. До того еще как я вас узнал, в тот вечер в кабаре, я знал, что вы умеете рисовать, что ваша работа талантлива и – больше того – годится для продажи. Я верю, что вы будете иметь большой успех.

Впервые за семь лет Тони почувствовала внезапно, что жизнь еще чего-нибудь да стоит.

– Если бы я сумела, – сказала она горячо.

– Для «если» здесь нет места, – сказал он спокойно. – Я прошу вас верить, что мое суждение правильно, и когда я говорю, что у вас талант, я говорю правду. Это необходимо использовать. Ладно, для этого случая я тут.

Он снова открыл журнал.

– Вы видите общий тип работы, а? И я покажу вам публику, которую вы должны карикатурно изобразить. Мы их увидим в театрах, в ресторанах, на бегах. Вы пойдете со мной, и, когда у вас наберется их много, мы отдадим их Бонневару, издателю «Эспри». Он будет в восторге – вот и все. Решено. Вы достигли цели. – Он показал руками. – Все так просто и легко.

– Пока не попробуешь, – закончила Тони.

– А потом в особенности.

– С их стороны подло изобразить вас в таком виде, – горячо сказала Тони.

Де Солн рассмеялся:

– Мне-то все равно, но Гиацинта будет огорчена.

– Ваша невеста?

Он кивнул головой.

– Она очень красива.

– Она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, – сказал де Солн, – я потому и женюсь на ней. Я хочу иметь красивых детей, похожих на нее.

Тони снова посмотрела на лицо «самой красивой женщины». Оно было красиво, но с жестоким выражением.

– Вы, вероятно, сможете поехать со мной в оперу завтра вечером? Там спектакль-гала, и вы бы кое-кого там увидели.

– Спасибо, я с удовольствием поеду.

– Я пошлю за вами мотор в половине восьмого.

Она проводила его вниз.

Как раз в дверях они встретили Жоржетту. Она остановилась, остолбеневшая, увидев их. Тони торжественно познакомила их.

– Я вас, кажется, знаю очень хорошо, – сказал де Солн со своей обезоруживающей улыбкой. – Мадемуазель Тони рассказывала мне о вас, и я вас видел в кабаре.

– И это – граф? – сказала Жоржетта, когда они снова поднимались по лестнице. – Очень скверно, что Бог не выбирает наружности соответственно положению, разве не так? И он называет тебя мадемуазель Тони?

– Разве он так сказал? – спросила Тони. – Я и не заметила. Жоржетта, он думает, что я действительно могу сделать карьеру. Он хочет, чтобы я лучше работала для иллюстрированных журналов, чем в кабаре. Он мне покажет всю публику, а я их нарисую.

Она показала Жоржетте карикатуру.

– Совсем как живые, – сказала откровенно Жоржетта. – Я говорю о нем; о ней я, разумеется, не могу судить. Она кажется мне злюкой.

Вечер в опере был сплошным наслаждением. Тони почти разучилась наслаждаться. Она не совсем забыла, потому что самое последнее, что люди теряют, – это способность наслаждаться.

Огни, цветы, красивые женщины и еще более красивая музыка – все это опьянило ее. Она забыла о своем собственном платье, которое она раньше вечером находила ужасным. На ложу де Солна было направлено немало биноклей. Он сидел невозмутимо рядом с Тони и отвечал взглядом на взгляд. Во время антракта он вышел и вернулся с пожилой дамой и красивой девушкой с карикатуры.

– Мадам Форуа, позвольте представить вам мисс Сомарец.

Пожилая дама неопределенно улыбнулась и протянула руку, и тогда де Солн сказал:

– Гиацинта, мисс Сомарец. – Мадемуазель Форуа поклонилась.

Тони поспешно стала давать объяснения о рисунках. Было совершенно очевидно, что она не принадлежит к «их классу», как выражаются француженки. Де Солн был известен своей эксцентричностью.

Гиацинта пожала своими прекрасными плечами и даже улыбнулась Тони. Она была слишком уверена в де Солне, той несомненной уверенностью, которую может породить только полное безразличие.

Он и эта маленькая бедная девушка с большими глазами, казалось, имели как будто что-то общее – скорее всего, это была их миниатюрность.

Гиацинта зевала от скуки. Что ей за дело до всего этого? Ей страстно хотелось, чтобы де Солн позволил ей и матери вернуться в ложу князя Рицкого. Жан так учтиво выразил свое огорчение, когда он подошел к ним и язвительно просил объяснить причину их появления не в его ложе, а в ложе князя, что мадам Форуа испугалась и умолила Гиацинту тотчас же уйти оттуда.