Луиза Олкотт - Маленькие женщины

– Хватит лицемерить. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду Элис. Послушай, Деми: я тебя люблю и хочу помочь; а кроме того, это так интересно – все эти влюбленные, свадьбы и все такое, как же пропустить такое развлечение? Послушай моего совета, выскажи свои чувства, как подобает мужчине, и заручись согласием Элис до ее отъезда.

Деми засмеялся, услышав от маленькой девочки столь серьезный совет; тем не менее он пришелся ему по душе, и он продемонстрировал это, произнеся рассудительно, без обычной задиристости:

– Спасибо за доброту, дитя. Но раз уж ты такая мудрая, не намекнешь, как именно я должен «объясниться», говоря твоим возвышенным языком?

– Ну, знаешь ли, способы существуют разные. В пьесах влюбленные, как правило, встают на колени, но, если ноги у них длинные, это выглядит нелепо. У Теда всегда плохо получается, хотя я репетирую с ним часами. Можешь произнести: «Будь моей, будь моей!» – как тот чудак, который кидал огурцы через забор миссис Никльби[436], – это если тебе проще все проделать весело и ненавязчиво; можешь обратиться к ней в стихах. Уверена, что уже обращался.

– Джо, я правда люблю Элис, и мне кажется, она знает. Я хочу ей об этом сказать, но при одной мысли об этом теряю голову – а выставить себя идиотом не хочется. Я думал, ты подскажешь мне какой-нибудь удачный способ, ведь ты постоянно читаешь стихи и вообще такая романтичная.

Деми пытался выражаться ясно, однако утратил достоинство и обычную сдержанность из-за томной озадаченности влюбленного – и теперь просил младшую сестренку научить его, как задать вопрос, ответ на который состоит из одного слова. Приезд счастливых кузенов смел все его продуманные планы и мужественные зароки еще немного подождать. Рождественская пьеса дала ему основания для надежды, а сегодняшнее выступление Элис наполнило его нежной гордостью; кроме того, увидев лучащихся счастьем новобрачных, он не выдержал и решил, что выскажет Элис свои чувства без малейшего промедления. Дейзи была его конфидентом во всем, кроме этого: чувство братской симпатии мешало ему поделиться с ней своими надеждами, ибо ее собственные пока оставались под запретом. Мать их достаточно ревниво относилась ко всякой девушке, к которой он выказывал расположение; Деми, впрочем, знал, что Элис ей по душе, а потому считал себя вправе взращивать свою любовь и хранил свой секрет, рассчитывая в ближайшее время им с нею поделиться.

И вот, увидев Джози у розового куста, он внезапно понял, как можно разом положить конец всем своим душевным терзаниям; помощь девочки он был готов принять безоговорочно, как попавший в сеть лев принял помощь мышки[437].

– Я, пожалуй, напишу ей, – медленно заговорил он после паузы, по ходу которой оба пытались выдумать что-то новое и блистательное.

– А, поняла! Замечательно! Ей как раз подходит – ведь ты же поэт! – воскликнула Джози, подпрыгнув.

– Да ну тебя! Глупости какие! – забормотал смущенный воздыхатель, которого и привлекала, и пугала эта юная остроязыкая женщина.

– Я читала в рассказе миссис Эджворт об одном влюбленном, который подарил своей даме три розы: бутон, полураскрывшийся цветок и розу в полном цвету. Не помню, какой из них она выбрала, но было очень красиво; Элис все это знает, потому что читали рассказ в ее присутствии. Здесь есть все три вида: оба бутона ты уже сорвал, теперь выбери самую изумительную розу, а я свяжу их в букетик и положу к ней в комнату. Она пойдет одеваться вместе с Дейзи, так что я очень ловко управлюсь.

Деми немного подумал, не отрывая глаз от любимых цветов всех невест, а потом на лице его показалась улыбка, которая так сильно отличалась от его прежних улыбок, что Джози была тронута до глубины души и даже отвернулась, будто не имела права вглядываться в зарождение великой страсти, которая, пока не угаснет, дарует юноше божественное счастье.

– Давай, – отвечал он коротко и сорвал розу в пышном цвету, завершив этим свое любовное послание.

Джози, страшно довольная, что ее допустили к участию в этой романтической истории, завязала на стебельках изящный бантик – ей очень нравилось, каким получился этот последний букет; Деми же тем временем писал на карточке:

Передав карточку сестре, он произнес тоном, который заставил ее прочувствовать всю важность ее миссии:

– Я тебе доверяю, Джо. Вся моя жизнь зависит от этого. Если ты меня любишь, радость моя, воздержись от шуток.

Ответом стал поцелуй, обещавший очень многое; потом Дейзи упорхнула, а Деми остался мечтать среди роз.

Мэри и Людмилу очаровали подаренные им букетики; дарительнице выпало счастье украсить теми же цветами одну темную головку и одну светлую – Джози выступила в роли горничной при туалете «наших невест», и это несколько смягчило ее разочарование по поводу отсутствия у них фаты.

Элис никто не помогал одеться, ибо Дейзи была в соседней комнате с матерью, и даже их любящие глаза не видели, с какой нежностью был принят букетик, никто не видел слез, улыбок и зардевшихся щек – щеки бледнели и алели вновь по мере того, как девушка перечитывала записку и размышляла, что на нее ответить. В том, какой именно исход желателен ей самой, она не испытывала ни малейших сомнений, сдерживало ее лишь чувство долга, ибо дома дожидались тяжело больная мать и престарелый отец. В ней там нуждались, нуждались в помощи, которую она могла оказать после четырех лет усердной учебы. Любовь – это прекрасно, и собственный дом, где можно жить вместе с Джоном, казался ей раем на земле, однако – не сейчас. Поэтому Элис, сидевшая перед зеркалом, медленно отложила распустившуюся розу – она обдумывала один из главных вопросов в своей жизни.

Проявит ли она мудрость и великодушие, если попросит его подождать, свяжет обещанием или даже выразит в словах любовь и восхищение, которые к нему испытывает? Нет; куда благороднее принести жертву в одиночку и не мучить его надеждой, которая может и не сбыться. Он еще молод, он забудет ее; она же станет добросовестнее исполнять свой долг, зная, что ее не ждет нетерпеливый возлюбленный. Глаза затуманились, рука надолго задержалась на стебле, который Джон очистил от шипов, но Элис отложила в сторону и полурасцветший цветок, а потом спросила себя, имеет ли право надеть хотя бы бутон. Рядом с другими он выглядел бледно и скромно, однако чувство самопожертвования, которое идет рука об руку с подлинной любовью, сказало ей, что нельзя подавать даже самой малой надежды, если нет уверенности, что потом можно будет дать больше.

Элис сидела и грустно рассматривала символы сердечной привязанности, которые с каждым мигом становились ей все дороже, и при этом невольно прислушивалась к негромким голосам в соседней комнате. Открытые окна, тонкие перегородки и тихие летние сумерки – она невольно расслышала несколько слов, а потом уже не могла удержаться, ибо речь шла о Джоне.

– Какая Людмила душенька – привезла нам всем по флакончику немецкого одеколона! Как раз то, что нужно в такой утомительный день! Проследи, чтобы Джон получил свой – он так любит одеколон!

– Конечно, мамочка. А ты видела, как он вскочил, когда Элис закончила свою речь? Он обязательно подбежал бы к ней, если бы я не удержала. Еще бы, как ему не испытывать радости и гордости. Я все перчатки испортила, пока хлопала, и совсем забыла, что терпеть не могу, когда женщины выходят на трибуну, – она с первой минуты говорила так серьезно, непосредственно и мило!

– Он тебе в чем-то признавался, доченька?

– Нет, и я догадываюсь почему. Он у нас добрый и боится, что меня это расстроит. И зря! Но я его хорошо знаю, так что буду ждать и надеяться, что все у него пойдет хорошо.

– Безусловно. Нет такой девушки, которая в здравом уме отказала бы нашему Джону, хотя он небогат и никогда не будет богатым. Дейзи, я давно хотела тебе сказать, как он поступил со своими деньгами. Он и мне сказал только вчера вечером, а с тобой поделиться я пока не успела. Отправил этого бедолагу, младшего Бартона, в больницу и оплачивал его лечение – ему там спасли зрение. Это стоило дорого. Но Бартон теперь может работать и обеспечивать стариков-родителей. А так он был в отчаянии – нищий, больной, а просить милостыню ему гордость не позволяла; наш славный мальчик узнал об этом, взял все свои сбережения и никому не проговорился, даже собственной маме, пока она на него не нажала.