– На кулачках поклянусь, если хочешь. Я знаю, это было здорово, и страшно хочу послушать.
– Любопытный, прямо как девчонка. Даже сильнее некоторых – Джози и… и Бесс меня ни о чем не спрашивали.
– Так им же неинтересно про драки и всякие такие штуки; им лучше про шахты, героев – в таком духе. Меня это тоже занимает, и я страшно тобой горжусь, но я же по глазам вижу, что до этого было что-то еще, и я не успокоюсь, пока не выясню, кто такие Блэр и Мейсон, кому попало, кто сбежал и все прочее.
– Что? – вскричал Дан, да таким тоном, что Тедди подпрыгнул.
– Ну, ты про что-то такое бормотал во сне, а дядя Лори гадал, в чем дело. И я тоже. Ну ладно, если не помнишь, так и не надо.
– Что я еще говорил? Надо же, чего только не наплетешь, когда у тебя мозги отключились.
– Я больше ничего не слышал, но это явно было что-то интересное, вот я об этом и упомянул – так, чтобы освежить твою память, – крайне вежливо произнес Тедди, ибо брови Дана мрачно сошлись у переносицы.
После этого ответа лицо его просветлело, и, глянув на мальчика, который так и ерзал на стуле от нетерпения, Дан решил позабавить его игрой в недомолвки и полуправды – так можно удовлетворить его любопытство и обрести покой.
– Так, посмотрим. Блэр – парень, с которым я познакомился в поезде, а Мейсон – один бедолага, который был со мной в… ну, типа, в больнице, куда я попал. Блэр сбежал к своим братьям, а Мейсону, скажем так, попало, потому что он там умер. Как, устраивает?
– Совсем нет. Почему Блэр сбежал? И от кого попало этому второму? Наверняка драка была – верно?
– Да!
– Кажется, догадываюсь из-за чего.
– Так я тебе и поверил! Ну попробуй угадать. А я позабавлюсь, – сказал Дан, симулируя легкость, которой на самом деле не ощущал.
Тед, довольный, что ему позволили высказаться, тут же изложил мальчишеский вариант отгадки, который давно уже лелеял в сердце, – ему казалось, что это недалеко от истины:
– Можешь не подтверждать моих догадок, если они окажутся правильными, но ты дал слово молчать. Я все пойму по твоему лицу и никогда не проболтаюсь. Ну поглядим, прав я или нет. Они там занимались всякими лихими делами, и сдается мне, ты тоже в этом участвовал. В смысле, не грабил дилижансы, не вступал в ку-клукс-клан[448] – ничего такого; ты защищал поселенцев, повесил какого-нибудь гада, а нескольких, может, даже и перестрелял – настоящему мужчине иногда ведь приходится, в целях самообороны. Ага! Вижу, что угадал. Не говори ничего – я все вижу по блеску в глазищах да по сжатому кулачищу.
И Тед аж загарцевал от радости.
– Ну, гони жеребца дальше, старина, только с дороги не сбейся, – предложил Дан, которому некоторые из этих бессвязных слов доставляли неожиданное утешение – ему страшно хотелось подтвердить те, которые являлись правдой, но он не решался. Он мог бы признаться в своем преступлении, но не в последующем наказании, потому что чувство позора все еще угнетало его душу.
– Я знал, что угадаю: меня не проведешь! – начал Тед с таким гордым видом, что Дан не выдержал и усмехнулся. – У тебя, небось, теперь груз с души свалился? Ну, расскажи мне все, ничего тебе не будет – или ты дал слово молчать?
– Дал.
– Ну тогда не надо. – Лицо у Теда вытянулось, однако через миг он снова стал самим собой и с видом светского человека произнес: – Ничего страшного, я все понимаю, вопрос чести, молчание до гроба и все такое прочее. Рад, что ты заступился в больнице за своего приятеля. Ты скольких человек убил?
– Только одного.
– Дурного, конечно?
– Отъявленного мерзавца.
– Ну так не хмурься: я ничего против не имею. Я бы и сам, не раздумывая, набросился на этих кровожадных ублюдков. А потом тебе, полагаю, пришлось скрыться и сидеть тихо.
– Очень тихо и очень долго.
– Но все закончилось хорошо, ты вернулся на шахту и совершил этот замечательный подвиг. Слушай, я считаю, что все это страшно интересно и почетно. Рад, что все узнал, но не проболтаюсь.
– Уж постарайся. Послушай, Тед, допустим, ты убил бы человека – тебе это как? В смысле, разумеется, дурного.
Парнишка уже открыл было рот, чтобы произнести: «Да запросто», однако осекся – что-то в лице Дана заставило его передумать.
– Ну, если бы из воинского долга или из самозащиты, так, наверное, и ничего страшного, а вот если по случаю, в припадке ярости, я бы, наверное, сильно переживал. Меня бы наверняка преследовала его тень и грызла совесть, как Арама и всех этих молодцов[449]. Но с тобой же не так, да? Бой был честный?
– Да, и я был прав, но лучше бы без этого. Женщины иначе смотрят на эти вещи, их они ужасают. Оно тяжело – ну да не важно.
– А ты им не говори – они и переживать не будут, – посоветовал Тед, кивая с видом человека, искушенного в обращении с противоположным полом.
– А я и не собираюсь. И ты давай держи свои соображения при себе, потому что некоторые из них ни к селу ни к городу. А теперь почитай, если хочешь.
На этом разговор прекратился, но Теда он сильно утешил: выглядел он после этого важным, как филин.
Несколько недель прошли спокойно – вот только Дана мучила необходимость выжидать, а когда наконец стало известно, что все документы готовы, он начал рваться в дорогу, чтобы забыть за тяжелым трудом неосуществимую любовь и жить для других, если уж нельзя для себя.
И вот в одно непогожее мартовское утро наш Синтрам покинул дом, забрав с собой кобылу и собаку, и вновь устремился навстречу врагам, которые одержали бы над ним верх, не будь с ним помощи Небес и человеческого сострадания.
– Ах ты господи! Похоже, вся жизнь состоит из одних только расставаний, а чем старше становишься, тем тяжелее они даются, – вздохнула миссис Джо неделю спустя – в тот вечер она сидела в длинной гостиной на Парнасе, куда они пришли, чтобы поприветствовать вернувшихся путешественников.
– Но и из встреч тоже, душенька: мы здесь, и наконец-то должен приехать Нат. Во всем надо искать хорошее, как говаривала мумуля, – вот и утешишься, – отвечала ей миссис Эми, радуясь, что она опять дома и никакие волки не бродят больше вокруг ее драгоценных овечек.
– Я в последнее время столько нервничала, что не могу не ворчать. Все думаю: что Дан почувствовал, когда не увидел вас напоследок? Решение мудрое, но ему так было бы приятно в последний раз поглядеть на знакомые лица, прежде чем отправляться в дикие края, – с сожалением произнесла миссис Джо.
– Так оно было куда лучше. Мы оставили ему записки и все, что, по нашему мнению, может ему понадобиться, а сами ускользнули еще до его прихода. Бесс явно почувствовала облегчение, а уж я и подавно.
Тревожная складка на белом лбу миссис Эми разгладилась – она улыбнулась дочери, которая чему-то звонко смеялась вместе с кузинами.
Миссис Джо покачала головой, – похоже, хорошее найти оказалось непросто; однако поворчать еще ей не дали, потому что вошел мистер Лори, явно чем-то очень довольный.
– Сейчас будет показана новая картинка. Повернитесь-ка все к музыкальной гостиной, добрые мои друзья, сейчас поглядим, как она вам понравится. Назвал я ее «Всего лишь скрипач», как книгу Андерсена. А вы бы какое выбрали название?
С этими словами он распахнул широкие двери – прямо за ними стоял молодой человек: лицо сияет, в руке скрипка. Название картины все угадали разом, раздались крики: «Нат! Нат!» – все вскочили с мест. Но первой до Ната добежала Дейзи, а по дороге, похоже, обронила свою обычную сдержанность, потому что прижалась к нему, рыдая от потрясения, изумления, радости – снести их молча ей не удалось. Все дальнейшее определилось этим нежным и судорожным объятием, потому что хотя миссис Мег поспешно отстранила дочь, но тут же сама заняла ее место; Деми с братской приязнью пожимал Нату руку, а Джози танцевала вокруг, точно три ведьмы Макбета в одном лице, и выпевала трагическим тоном:
– Уличным был музыкантом, ныне – второй скрипач. Первым станешь потом. Ура Нату, ура!
В ответ раздался смех, и настроение сделалось веселым и непринужденным. Последовала привычная канонада вопросов и ответов, мальчики восхищались белокурой бородой и заграничной одеждой Ната, а девочки – его новообретенной импозантностью, ибо он окреп на славной английской говядине с пивом и посвежел от морских ветров, стремительно домчавших его домой; что до представителей старшего поколения, они радовались его первым успехам на профессиональном поприще. Разумеется, всем очень хотелось послушать его игру, и, когда языки притомились, Нат с радостью показал все, на что способен, удивив даже самых ярых скептиков своими музыкальными успехами, а кроме того – энергией и самообладанием, которые полностью изменили робкого и застенчивого юношу. А под конец, когда скрипка – самый одушевленный из всех инструментов – допела самую дивную свою песню без слов, Нат произнес, глядя на лица старых друзей с (как это называл мистер Баэр) «расчувствовавшимся» выражением счастья и удовлетворения: